Книга Федор Никитич. Московский Ришелье - Таисия Наполова

— Так-то ты бережёшь честь царскую! За это примешь позорную смерть на плахе со своим скоморохом!

Испуганный боярин стал на колени перед царевичем.

— Благоверный, всемилостивый государь, отдай мне мою вину, прости холопа твоего! А скомороха я сам накажу!

— Эй, дворецкий, вели страже схватить его!

Но гнев царевича не унялся. Эта дьявольская песня словно бы пророчила его собственную судьбу. Как посмел скоморох вывести наружу запретное, тайное: страшный родительский гнев царя против своего семени...

Царевич Иван едва сдержал порыв снести певцу голову саблей. И, может быть, если бы певец упал перед ним ниц, он сделал бы это. Но певец с достоинством поклонился и начал говорить:

— Государь, ты волен меня казнить, но дозволь молвить слово ответное. Господь всякому судил своё: тебе, государь, царевать, мне, недостойному скомороху, песни складывать. И уж так повелось исстари, что во всякой песне есть своя быль. Не гневайся, государь, на убогих скоморохов!

Правдивая речь гусляра в другое время понравилась бы царевичу, но не теперь, когда недостойный скоморох посмел недобрым словом отозваться о делах великого государя.

— Вы что стоите? В темницу его! Отрезать его недостойный язык!

Слуги царевича кинулись к певцу, но в эту минуту в свадебную палату с шумом ворвались опричники в чёрных одеждах. Гости тотчас же выскочили из-за столов, кинулись к дверям. Раздался звон сабель, и полетели боярские головы. Вину не спрашивали, к ответу не призывали... Разбойничья орда не привыкла церемониться со своей жертвой. Пол боярской палаты обагрился кровью. Кто не успел спрятаться под стол, был посечен, и уже не имело значения, кого посекли.

Не дай Бог оказаться во власти этой жестокой неистовой силы! Запятнал себящевинной кровью и царевич. Он снёс голову боярину, хозяину богатого терема, где только что шумела свадьба.

Так свадебный пир окончился пиром кровавым. Спастись удалось немногим.

...Фёдор, сидевший недалеко от двери, выскользнул первым. За спиной слышал грозный рык царевича, напоминавший его державного родителя, и удар его сабли. Фёдор бежал по направлению к пологому спуску реки, думая найти там лодку, чтобы удалиться на ней от опасного места. Мысли неслись беспорядочно. В ушах стояли дикие крики, женский визг и рык царевича. Оглянувшись, он увидел, как над городом подымались всплески огня. Пламенем и дымом был охвачен боярский терем, где ещё недавно праздновали свадьбу. Мелькнула пугливая мысль: «А ежели дознаются, где чаял укрыться, и настигнут?»

Никогда прежде он так жарко не молился: «Боже, прости мои прегрешения и паче всего мою вину перед родителем, что ослушался его! Не за грех ли сей был подвигнут внимать глумливой песне скомороха о моём родителе?» В ушах, словно в наказание ему, звучали ругательства, кои будто бы источались из уст самого царя: «курва», «седой пёс»... Но ежели царь и ругался на Никиту Романовича — прости его Господи! — отколь сие ведомо гнусному скомороху? И потто ему дана воля изрыгать скверные слова на царёва шурина и первого боярина?

Не успел, однако, Фёдор свернуть к реке, как его нагнал стременной царевича и велел садиться на лошадь и торопиться к нему.

В поспешном исчезновении Фёдора царевич увидел не страх перед опричниками, а гнев против боярина Акиндиева и скомороха, глумившегося над благоверным государем. Оттого он и был ласков со своим брательником, терпел его хмурое молчание. Сам и заговорил первым, едва миновали заставу:

— Тверичи искони мешали московским князьям утвердиться на своей московской вотчине. Бог гордым противится...

Он оглянулся, проверяя впечатление для верности. В Твери полыхали пожары. На берегу Волги, в том месте, где некогда стояли корабли Афанасия Никитина, теперь лежали посеченные опричниками люди, несчастные потомки сподвижников и современников героического путешественника, которым не удалось спастись бегством.

Царевич был весёлый, пока не повстречали у дороги странника. На нём была рваная пестрядинная рубаха, едва прикрывавшая лохмотьями тело, на груди висела тяжёлая цепь, обёрнутая три раза вокруг шеи. Это был юродивый.

Царевич сошёл с коня и, поклонившись ему, произнёс:

— Благослови, человек Божий!

— Отыди, душегубец! От тебя кровью пахнет. Сыроядец, зверь плотоядный! Как тебя земля держит!

— Благослови, юрод! Господь да простит наши грехи.

Юродивый три раза постучал посохом о землю и гневно ответил:

— Простит ли Господь сатану и дела сатанинские! Да будет вовек на тебе проклятие Божие вместе с воинами твоими! Да разразится над тобой гнев Божий!

От этих слов многие вздрогнули. Фёдора трясло. Ещё минута, и с ним случился бы нервный припадок. Но царевич зло выругался и быстро вскочил на коня. Войско тронулось в путь. Скакали быстро, так что к вечеру подъезжали к Новгороду.

Фёдор знал, что благодаря торговле и удачному местоположению Новгород был самым богатым, обширным и благолепным городом Северо-Восточной Руси, что московские цари испокон веков не любили Новгород. Сердце Фёдора сжималось от тяжких предчувствий. Озёрное раздолье и красота вечернего заката понемногу уняли его тоску. Авось всё обойдётся миром. Вот уже показались розовевшие на солнце древние храмы Новгорода.

Первой величественно выступала София — хранительница и вестница седой старины, построенная сыном Ярослава Мудрого, князем Владимиром. За нею высились огромный Георгиевский собор и церковь Рождества, а далее празднично, словно встречали дорогих гостей, золотились маковки церквей — Благовещения, Спаса-на-Нередице, Феодора Стратилата.

Всадники въезжали в город со стороны озера Ильмень. Оно голубело в невысоких берегах, и только приблизившись к нему, можно было увидеть, что по краям озеро покрылось белой кружевной кромкой льда, спокойно дожидаясь, пока студёная зима скуёт его. А широкий Волхов, вытекающий из озера, зима ещё не тронула. Он плавно нёс свои воды, будто гордясь тем, что течёт мимо славного Новгорода.

ГЛАВА 13
РАСПРАВА С ВЕЛИКИМ НОВГОРОДОМ

Царских воинов встречали в Новгороде хлебом-солью. Кто бы мог тогда предвидеть роковой исход событий! Правда, новгородцы знали, что бродяга из Волыни, именем Пётр, наказанный на Торговой площади кнутом за воровские дела, воспылав местью за обиду, уехал в Москву с доносом. Над этим посмеялись. Или царь поверит бродяге?

Между тем донос Петра-волынца имел вид правдоподобия и возымел силу. Доносчик дерзко явился к царю с «уликой». Он довёл до царя, что в Софийском соборе, за образом Богоматери, находится грамота Новгорода польскому королю с прошением принять Новгород под своё подданство. Грамота была составлена, как говорили, самим Петром, и стояли под ней искусно подделанные подписи архиепископа Пимена и лучших граждан Новгорода.

До сих пор остаётся тайной: как мог бродяга проникнуть в Софийский собор, строго охраняемый? Не менее удивительно, каким образом человек, посланный от Иоанна, мог без ведома новгородцев извлечь эту «грамоту» из божницы? Да и как сам волынец Пётр проведал о «грамоте» и её местонахождении? Оснований для недоумения было много. Мог и Иоанн подумать о том, что крамольные послания не держат в общедоступном месте.