Книга Психопаты шутят. Антология черного юмора - Андрэ Бретон

Заметки без названия

Идти можно и потеряв голову.

Есть сердца, подобные бутылкам вина, что, обернув смоченной тканью, выставляют на солнцепек. Тряпка горяча, как огонь, а содержимое бутылки холоднее льда.

Обещания и истина – точно шары, которыми, играя, перебрасываются люди; только в отличие от шаров они повисают в пустоте.

Еще один год заметок без названия

Ель, что идет на изготовление гробов – растение вечнозеленое.

Ах, как жалко, что женщинам приходится есть – пусть бы и клубнику со сливками!

Нет единицы вернее той пары, из которой вырастает тройка.

Я слишком люблю женщин, чтобы скрывать от них очевидную истину: все они иногда злодейки. – Уж извините меня за подобную грубость, но и из моего смиренного кладбища лезут временами смеющиеся кости.

Захолустный городок – настоящая дыра, а наполняющие его великие идеи – забившаяся в нее крыса.

Однажды я видел почтовый ящик на кладбищенских воротах.

Вот было бы смеху, коли все, что люди не брали бы в руки, приставало к коже на манер бородавок – тогда бы на свете остались одни торговцы ляписом.

Что в Лувре, что в окрестных лавках – одни портреты по пояс да гипсовые статуэтки, но как чужды они друг другу, как далеки от жизни! Нет больше Фигаро, соединявшего такие же холсты и целебную крошку, чтобы изготовить перевязку для больных глаз (так, по крайней мере, считают академики).

Все или ничего. – Три эти слова послужат прекрасными очками дамам, которые заявляют, что читать могут лишь по книге нашего сердца; Все и Ничего встанут на место стекол, а Или дужкой изогнется вокруг носа.

Вообразите себе газету: роскошная бумага – сама земля; изысканные литеры – белый день; тончайшие чернила – ночь! Все пишут, все читают – вот только понять никто не может.

Минуты в дешевых гостиницах – что крылья без птицы.

Какой это все-таки ужас – длинные ногти на прекрасных ручках![17]

Мы вовсе не добры по природе: просто довольны собою.

Для того, чтобы в рассуждениях появилась горечь, необходимо лишь вообразить замок, отпираемый рукою живого человека – а затем представить себе кладбище, где руки мертвецов замерли без движения.

Шарль Бодлер (1821–1867)

Юмор у Бодлера – неотъемлемая часть его философии дендизма. Само это слово – денди – подразумевало для него, как мы знаем, «непоколебимую цельность человеческого характера и тонкое понимание нравственного устройства этого мира». Больше, чем кто-либо другой, он стремился отделить суть юмора от того банального веселья или саркастичного кривляния, в которых так любят усматривать воплощение «французского духа». Мольера он помещал во главе «всех этих смехотворных культов новейшего времени», а Вольтера считал «поэтом наизнанку, королем зевак и принцем жеманников, антиподом настоящего художника, пророком для консьержек, клушей, пасущей выводок писак из „Века“». Ум денди разрывается между самовлюбленным вниманием к собственным позам и поступкам («Он должен непрестанно стремиться все выше и выше. Обязан жить и умереть перед зеркалом») и насущной потребностью слышать неодобрительный шепот у себя за спиной («Чем действительно пьянит дурной вкус, так это утонченным наслаждением вызывать неприязнь у окружающих»). Одним из выражений подобной позиции у Бодлера, над которой не властны были никакие превратности судьбы, могут служить причуды туалета – это и бледно-розовые перчатки времен его молодости, и зеленый парик, выставленный на всеобщее обозрение в кафе «Риш», и алое синелевое боа, триумфальное одеяние тяжелых дней. Его замечания и самые невообразимые откровения на людях – все было подчинено желанию озадачить, возмутить, ошарашить (Надару, внезапно: «Тебе не кажется – у младенческих мозгов должен быть такой слегка ореховый привкус?»; прохожему, который отказался дать ему прикурить из опасения стряхнуть пепел со своей сигары: «Сударь, не соблаговолите ли сообщить мне свое имя – я хочу сохранить воспоминание о человеке, так дорожащем собственным пеплом»; некоему буржуа, расхваливавшему достоинства двух своих дочерей: «И какую из этих молодых особ вы определили в проститутки?»; молодой женщине в кафе: «Мадемуазель, вас украшает венок из золотых колосьев, а ваше внимание ко мне обнажает столь великолепие зубки, что я готов в вас впиться… О, как хотел бы я связать вам руки и подвесить за крюк в потолке моей комнаты – а я бы пал на колени и целовал ваши обнаженные ступни»). Всю жизнь он отличался привязанностью к тому, о чем большинство смертных не может упоминать без содрогания: «Предметами его любви, – читаем мы в „Голуа“ от 30 сентября 1886 г., – неизменно были женщины незаурядные. Красавицы исполинского роста сменялись карлицами, и единственной несправедливостью Провидения было для него слабое здоровье этих выдающихся существ: несколько его лилипуток унесла чахотка, а две великанши скончались от несварения желудка. Рассказывая об этих потерях, он тяжело вздыхал и после долгой паузы флегматично ронял: „Подумать только, в одной из малюток не было и метра. Что ж, в этом мире нельзя иметь все сразу“». Так или иначе, приходится признать: более всего Бодлер оттачивал именно ту грань своей жизненной роли – и что особенно поражает, эта сторона лучше всего уцелела после настигшей его под конец катастрофы, – которую он довел до наивысшего совершенства в годы предшествовавшего смерти умственного расстройства: «взглянув в зеркало, он не узнал себя и поздоровался»; его последними словами, которыми он нарушил многолетнее молчание, была высказанная самым естественным тоном просьба передать за столом горчицу. Пример Бодлера, таким образом, лишний раз доказывает, что черный юмор исходит из самой глубины человеческого естества, и делать вид, будто этой избирательной предрасположенности не существует, или признавать ее лишь через силу, словно в виде одолжения, значит попросту не замечать собственно бодлеровской гениальности. Эта предрасположенность питает все те эстетические представления, на которых держится его творчество, и знаменитая серия рекомендаций, которой суждено будет перевернуть впоследствии наше мировосприятие, своим существованием во многом обязана именно юмору:

«Несуразности следует рассказывать с самым напыщенным видом. Отклонение от правил, иными словами – неожиданность, изумление и потрясение, – суть основное содержание и характерная особенность прекрасного. Два основных достоинства литературы: сверхъестественность и ирония. Гибрид гротеска и трагедии есть такое же наслаждение для ума, как расстроенный лад – удовольствие для пресыщенного слуха. Придумать сюжет для некой клоунады, одновременно прочувствованной и сумасбродной, или даже для пантомимы – а вылепить из этого самый что ни на есть серьезный роман; действие погрузить в неземную атмосферу сна, в предчувствие какого-то свершения… Вот оно, царство чистейшей поэзии» («Фейерверки»).