Книга "Москва, спаленная пожаром". Первопрестольная в 1812 году - Александр Васькин

Ведший дело полицмейстер Е.А. Дурасов, захватив с собою Верещагина, пришел на почтамт, чтобы найти того самого чиновника газетной экспедиции, о котором говорил подследственный. Но вместо чиновника их встретил сам Ключарев, обратившийся с просьбой к полицмейстеру поговорить с Верещагиным наедине. Дурасов согласился. Неизвестно, что говорил Ключарев Верещагину, как увещевал его и что посулил, но после беседы один на один Верещагин неожиданно отказался от своих прежних показаний, взяв всю вину на себя.

Сам же почт-директор вынужден был оправдываться перед Ростопчиным следующим образом: «Оклеветан был тут сын мой, Императорского Московского университета студент, будто он знаком с преступником и давал ему гамбургские газеты, от публики удержанные, то по двум сим обстоятельствам не мог я не принять важного для меня участвования и спокойно при г. полицмейстере опровергал и то и другое, основываясь на том, что сын мой далек по воспитанию и нравам… от подобных знакомств. Также и потому, что ни в выданных, ни в прочих газетах ничего даже подобного не было… Преступник сам испросил дозволения у г. полицмейстера говорить со мною и в две минуты признался, что он оклеветал моего сына и других. Тогда же призвал я г. полицмейстера, при коем Верещагин то же повторил и признался, что сам сочинил гнусную прокламацию… О ходатайстве просил он меня весьма нелепо, ибо мог ли я ему покровительствовать! Говорил же я с ним убедительно при полицмейстере, склоняя его к признанию во всем пред вашим сиятельством».[44]

Ростопчин ответил на письмо Ключарева своеобразно – он сменил следователя по делу, заменив слишком принципиального полицмейстера Дурасова на П.А. Ивашкина. Ему следовало добиться от Верещагина признания в том, что все нити заговора ведут к Ключареву-старшему. 28 июня московский генерал-губернатор даже сам лично решил допросить купеческого сына в своем доме на Большой Лубянке. Но Верещагин стоял на своем – дескать, это он сам перевел текст, а Ключаревы никакого отношения к этому не имеют.

Однако, если верить следствию, картина вырисовывалась совершенно иная: не прошедшие цензуру газеты из кабинета почт-директора Ключарева попадали прямиком на глаза к его сыну, а он, в свою очередь, позволял ознакомиться с ними своему приятелю Верещагину, часто захаживающему в гости к Ключаревым, благо жили они на втором этаже здания почтамта. Во время своих домашних визитов Верещагин начитался много чего, в том числе и тех самых наполеоновских прокламаций.

Во время обыска дома у Верещагиных обвиняемый имел неосторожность в присутствии полиции сказать своей матери, что за него есть кому заступиться, а именно – Федору Петровичу. Что и говорить, услугу Ключареву он оказал медвежью. Об этом немедля доложили Ростопчину, сразу же 3 июля севшему за письмо государю: «Вы увидите, государь… какого изверга откопал я здесь… Образ действий Ключарева во время розысков на почте, его беседа с преступником с глазу на глаз, данное ему обещание покровительствовать и пр. – все это должно убедить вас, государь, что мартинисты суть открытые враги ваши и что вам препятствовали обратить на них внимание. Дай Бог, чтобы здесь не произошло движения в народе; но наперед говорю, что лицемеры-мартинисты обличаются и заявят себя злодеями».[45]

Ростопчин был уверен – мартинисты никуда не исчезли, как и двадцать лет назад, они, олицетворяя собой пятую колонну, плетут свою паутину заговора, особенно много их в Москве, да и в самой столице. Более того, они только того и ждут, чтобы, так сказать, открыть ворота Москвы Наполеону. Иными словами, если вспомнить постулаты нашего недавнего прошлого, классовая борьба со временем только усиливается. И чем ближе подходят французы к Москве, тем активнее и наглее ведут себя внутренние враги.

А потому решить судьбу Верещагина должен не кто иной, как… сам государь: «Этот Верещагин, сын купца 2-й гильдии и записан вместе с ним, поэтому изъят от телесных наказаний. Его дело не может долго продолжаться в судах; но оно должно поступить в Сенат и тогда затянется надолго. Между тем надо спешить произведением в исполнение приговора, ввиду важности преступления, колебаний в народе и сомнений в обществе. Я осмелюсь предложить Вашему императорскому Величеству согласить правосудие с Вашею милостию: прислать мне указ, чтобы Верещагина повесить, возвесть на виселицу и потом сослать в Сибирь в каторжную работу. Я придам самый торжественный вид этой экзекуции и никто не будет знать о помиловании до тех пор, пока я не произнесу его», – обещал Ростопчин.[46]

Московский генерал-губернатор остается верен самому себе: также как за несколько месяцев до этого он просил государя о самом высоком жаловании, чтобы затем отказаться от него, так и теперь он думает, прежде всего, не о законности наказания, а о том, какое впечатление оно произведет на общество. Для Ростопчина важно и то, как он сам будет выглядеть при этом. К тому же, как мы увидим в дальнейшем, подозрения Ростопчина о наличии в Москве пятой колонны окажутся совсем не беспочвенными, именно ее представители и придут на Поклонную гору, чтобы выразить свои верноподданнические чувства.

Тем не менее, Александр не оценил выдумку графа, вопрос о Верещагине был рассмотрен в Комитете министров, вынесшем 6 июля следующее решение: «Суд над Верещагиным… кончить во всех местах без очереди и, не приводя окончательного решения в исполнение, представили б оное к министру юстиции для доклада Его Императорскому Величеству. Верещагина же содержать между тем под наикрепчайшим присмотром».[47]

В Петербурге не отнеслись с делу Верещагина с той серьезностью, с какой смотрел на него Ростопчин, приложивший максимальные усилия к ужесточению возможного наказания. Недаром уже после приговора Верещагину он будет писать в Сенат, что «находит преступление Верещагина самоважное и в том случае, если бы он единственно перевел Прокламацию и речь Наполеона; но как он есть сочинитель сей дерзкой бумаги, и писал ее именем врага России… то его следовало наказать кнутом и сослать в Нерчинск в работу».[48]

Верещагина приговорили к каторге в Нерчинске, а Мешкова лишили дворянства и отправили в армию. Интересно, что когда 20 июля приговор был окончательно утвержден высшей инстанцией – первым департаментом московской палаты уголовного суда, то в нем содержалась оговорка, что Верещагина нужно было бы приговорить к смерти. Однако высшую меру заменили каторгой на основании указа от 1754 года. Свое окончательное мнение по делу 19 августа вынес Сенат, приговоривший Верещагина к битью кнутом 25 раз и дальнейшей каторге.