Книга Другие лошади (сборник) - Александр Киров

Знамо дело…

– Температуру меряем.

Сует мне градусник. Сервис все хуже. Эдак, думаю, ты меня отравить вздумаешь на почве неразделенной любви. Но молчу, молчу.

А она рецепты строчит. Я туды заглянул – мать честная! Лекарства-то одно другого дороже!

– Постой, постой, – говорю. – У тебя тут, как в стихотворении Лермонтова: смешались в кучу кони, люди…

Она как вспыхнет! Сунула мне рецепт этот самый – да и выставила вон.

– Не забудьте, – кричит, – мочу сдать!

Со смыслом кричит, конечно же.

Только я посмеиваюсь. Иду выписывать больничный лист.

Там все просто. Одно сложно: не могу все эти буквы запомнить, как колледж правильно называется. Приходится бумажку из кармана доставать: гэбэоуэспэбэоао…

Звоню на работу. Как заведение у нас правильно кличут? Кстати, извините, что сегодня я на больничном. И завтра тоже. И еще неделю.

Звоню с мобильного телефона, потому причастен к цивилизации. Телефон у меня старый, треснутый, на котором надо кнопки нажимать, а не пальцем водить.

Дома порядок. Чистота и уют холостяцкого жилища. Кот, падла, орет под дверью, но и он замурлыкает, как я дам ему молока.

Варю суп. Сегодня что? Что-что. Среда – вот что. Среда. Среда. Так, что у нас по средам. Эти говорят: по среда́м, мать их. По среда́м у нас работы на верхнем этаже. На чердаке то есть.

Вобче домик мой непритязательный на вид. Снаружи то есть. Я и взял его по дешевке. Барыга, который продавал, на меня посмотрел… С одной стороны посмотрел, с другой… «На твой век, – говорит, – хватит». Выгляжу-то я постарше, чем на сорок. Жисть помяла, что сказать. Было мялово, было. Ну и хрен с ним.

Чу! Зво́нят. Эти говорят: звоня́т. Но я на больничном, потому всю неделю мне зво́нят, даже по сре́дам. Только кому я, спрашивается, нужен, чтобы всю неделю мне звонить? Кому-то, видать, нужен.

– Здрасьте, Максима Максимыча можно?

– У нас всех можно, – с юмором им отвечаю.

А они не смеются. Ну да и ладно.

– Это врач… Да-да. Простите, забыла еще одно лекарство выписать.

Тут я, признаться, вспылил. И так пятьсот рубчиков из кармана вынь да положь.

– Вы, – говорю, – как в стихотворении Лермонтова: «И кто-то камень положил в его протянутую руку…».

– Да не расстраивайтесь, – смеется она по ту сторону. – Вам не нужно опять в поликлинику тащиться. Муж вам сейчас рецепт завезет. Адрес-то у вас какой?

Сказал адрес.

Она и трубку повесила. То есть отбой дала, как говорят.

Нынче ведь что… Если идет по городу человек и сам с собой разговаривает, все понимают: занят мобильной связью. А в моей молодости… Выйди ты на улицу, да сам с собой заговори, да засмейся, да заматюгайся… Скрутят. Наваляют. Увезут и пролечат. От чего? От всего. Для профилаткити.

Чу! Звонок в дверь.

Еще звонок.

Да иду я, иду. Звонарь. Ошибочка вышла. Ошибся в женской типологии. Может, она при живом муже… того… как без мужа? Поглядим.

Открываю.

Не. Нормальный стоит. С косичкой, правда, но это теперь как по городу одному идти с разговорами.

– Вот, возьмите. Совсем у меня женка заработалась.

Тут я и спроси, что меня мучило и покоя мне не давало.

– Мил человек, по кой ляд вас принесло сюда, в нашу тамань-глухомань?

Он хихикнул, посмотрел на меня иронически. И говорит:

– Да все как в стихотворении Лермонтова: «Я жить хочу! хочу печали…».

Ну я его и выставил. Не люблю, когда Михал Юрича зря беспокоят.

…Ем суп. Еще ем. Заедаю черным хлебом. На хлебе сало. На сале чеснок. Пузо растет. Это плохо. Холестерин, сахар в крови. Но полезно и простуда не так липнет. Вдобавок надо. Ибо я болею. Посуду буду мыть вечером. Кот жрет кости. Наливаю ему еще молока. Хорошо. Если бы у меня был голос, я пел бы в опере: «Мы пьем из чаши бытия…».

С этой мыслью я ложусь спать.

Сны – это особенное, важное, но не интересное постороннему взгляду поле. Расскажу лучше, как я сплю. На животе. Упершись лбом в край кровати, отчего на черепе к моему просыпанию набухают две борозды. Почему две, а не одна, этого я не знаю. Сплю, подвернув под себя руку, чаще левую. Рука затекает, и я все боюсь, что она возьмет да и не отойдет однажды. Рука. Храплю во сне. Могу позволить. В поезде, правда, раньше будили и настроение посреди ночи портили, так что дальше уж не спал, а ворочался. Сами зато…

А эти во сне вряд ли храпят. Интел-ли-ген-ци-я. А детки, поди, похрапывают. Даже девочки.

Просыпаюсь, ползу на чердак. Я его утеплил. Все хорошо, только вход сделал очень уж узкий. По-другому никак не получалось. Стропиловка особенная, а я косяки по стропилам выставлял, чтобы тяжесть равномерно распределить. И лестница неловкая. Обратно же – дверь в кладовую прямо под чердаком. Пришлось о стеночку лепить. Сорок два сантиметра шириной лесенка получилась. Зато крепкая, хрен сломаешь. Хоть я мужчина и в теле. Говорил уже.

И еще один минус. На чердак стало нельзя поднять ничего крупного – в дверь не лезет. Вот и теперь, обливаясь гриппозным потом, подтащил я сначала под чердачное окно, которое со двора, значит, старый стол из сарайки. У стола крышка снимается, так я ее в сторону пока отставил, а стол тяжелый этот веревкой обмотал. И ползу на чердак. Окно открыл, спустился обратно. Спина уже сырая. С улицы в окно стал веревку кидать. Не попал. Заматюгался. Веревку отвязал, полез на чердак. Там к ручке оконной ее примотал и концы вниз бросил. И сам тоже вниз полез. Внизу привязал веревку к столу – и наверх. Трусы уж и те мокрые.

Наверху веревку от ручки оконной отмотал и давай аккуратно стол поднимать. Как в стихотворении Лермонтова: «По небу полуночи ангел летел…». Только стол и в полдень.

Кое-некое затащил стол на чердак. Веревку отмотал. Снова примотал к оконной ручке. Полез вниз столешницу приматывать. Потом опять наверх. Чувствую – в обморок сейчас хряпнусь. Но ничего, стою. Еще и столешницу тащу. Впихнул ее. Стол собрал. Рухнул на пол. Как в стихотворении Лермонтова: «В полдневный жар в долине Дагестана…».

Полежал. Встал. Мелочи остались. Стол перетащить из одной части чердака в другую. А оне дверью разделены, а проем, мать его, узкий. И стол в него не лезет. Застрял. Это, значит, что? Надо на веревке его обратно спускать и поднимать в другое окно, которое на стороне улицы?

И тута обозлился я. Лермонтова опять вспомнил: «Как демон, коварна и зла…». Взял доску, которую до этого от косяка открутил, да как по столу Ееееее…

Зашел!

Зашел старый добрый стол в новую часть ветхого моего здания!

И я праздную удачу, я весел и благостен.