Книга Русское - Елена Долгопят

— Да, — сказал Ваня. — Спасибо. Огромное вам спасибо за все. И если бы у вас нашлись какие-нибудь старые ботинки, я б их надел и пошел.

— Куда? — удивилась женщина.

— Ну. Дальше.

— Вы сядьте, пожалуйста, Иван Димитрич.

И она подождала, пока он сядет, а затем продолжила:

— Давайте мы с вами не будем торопиться, а подождем Ивана Егорыча. Я знаю, что он с вами обязательно хотел поговорить.

— О чем?

— Этого я не знаю.

— Он кто, Иван Егорыч ваш?

— Муж мой.

— Это я понял.

— Он машинистом служит.

— Ну и что?

— Ничего. Это он вас сюда больного привез.

— Зачем?

— Чтоб вы не померли совсем.

— Он что, каждого бродягу к вам в дом тащит от смерти спасать?

— Да нет. Он художников любит.

— Худо-ожников! Да почем он знает, что я художник?

— По удостоверению.

— Да мало ли какое у кого удостоверение в кармане болтается! Не художник я! Ясно?!

— Не кричите.

— Простите.

Ваня замолчал.

— Ой, — сказала женщина.

Открыла духовку, вынула прихваткой тяжелую сковороду, опустила на плиту.

— Слушайте, — сказал Ваня. — Там в комнате карандаши разные, красочки всякие. Это что, специально для меня куплено?

— Нуда.

— Он, что ли, хочет, чтобы я нарисовал чего?

— Я не знаю, чего хочет Иван Егорыч, — спокойно сказала женщина, выключив закипевший чайник и повернувшись от плиты к Ване. — Вы его сами спросите, ладно?

— Ладно, — сказал Ваня. — А как вас зовут?

— Маша.

— Я так и думал.

— Почему?

— Так. А меня Ваней зовут. Меня только в милиции Иваном Дмитриевичем зовут. Ладно?

— Ладно.

Ужинали в большой комнате за круглым столом под люстрой на цепи.

Люстра горела, окна были зашторены тяжелыми шторами. Люди с фотографий смотрели. Звякали ложки и вилки. Сидели за столом трое: Маша, Ваня и черноволосый высокий человек в белой рубашке — Иван Егорович. Он оставил свою черную с золотыми пуговицами шинель в прихожей, там же он снял свои черные начищенные ботинки и надел стоптанные летние сандалии. Китель он повесил на спинку стула. Пуговицы на кителе тоже были золотые, со скрещенными молоточками. Ваня то и дело поглядывал на эти пуговицы и щурился от их сияния.

Иван Егорович выглядел устало, и Ваня ждал с вопросами, пока он поест и отойдет от усталости. Маша тоже молчала, и Ваня подумал, что, наверно, они всегда так едят, молча.

Ваня съел все быстро, как всегда быстро ел, и даже подобрал корочкой с тарелки сметанный соус, в котором поданы были котлеты. Съел и сказал:

— Спасибо. Очень вкусно.

— Да? — сказала Маша.

— Очень.

— Действительно, — сказал Иван Егорович. — Замечательно.

Он ел аккуратно, с ножом. Не спешил.

Маша собрала и унесла в кухню тарелки, поставила мужчинам чашки, вазочку с конфетами, разлила чай. Принесла пепельницу из зеленого камня, похожего на малахит, сигареты, спички и ушла в кухню мыть посуду. Включила воду.

Первым закурил Иван Егорович. Ваня чиркнул спичкой и посмотрел, как бежит пламя. Успел прикурить, пока пламя не обожгло.

— Вы извините, — сказал Иван Егорович, — за ботинки. Я их выкинул. Отнес было в мастерскую, но они сказали, что это смешно чинить, и правильно сказали. Так что, простите, выкинул.

— Ничего. Хотя жалко. Босиком по снегу не очень-то пойдешь, я ведь не йог.

— Зачем же босиком, я вам как раз сегодня и купил ботинки. Прикинул, какой вам размер… Сороковой? Не ошибся?

— Не ошиблись, спасибо. Только вот отплатить мне вам нечем. Была у меня в брюках десятка…

— Она там и есть.

— Знаю. Но кроме нее мне вам заплатить нечем.

— Во-первых, я у вас эту десятку не отниму. Во-вторых, даже еще дам денег, рублей пятьдесят.

— За что? За то, что я такой молодой и веселый?

— Не такой уж вы и молодой.

— Это точно.

— И веселость ваша меня не волнует. А вот то, что вы художник…

— Я не художник.

— Мы давали запрос в МОСХ, вы художник.

— Ежели вы думаете, что я буду по вашему заказу писать какой-нибудь портрет или вид, то это вы напрасно так думаете. Не буду. Даже если вы еще пятьдесят карандашей заточите, в руки их не возьму, даже если вы их разом мне в пузо воткнете!

— Господи, — Иван Егорович вдруг засмеялся, а Ваня покрылся пятнами, — какой вы горячий. Не хотите писать, и не надо. Это я так, на всякий случай поставил вам карандаши. Не нужно, так не нужно. И мне от вас ничего не нужно. Я, правда, думал город вам наш показать. У меня завтра рейс, через три дня вернусь, будут отгулы. Может, дождетесь?

— Не знаю.

— Ну смотрите.

— А что вы мне показать хотите?

— Место одно.

— Почему именно мне?

— Потому что вы художник. Только вы не спорьте, пожалуйста, я ведь вашу работу видел.

— Где? — поразился Ваня.

— В Москве. На выставке. На Малой Грузинской улице. Ровно три года назад.

— Вот уж не думал, что вы по таким выставкам ходите.

— Почему?

— Не знаю. Я бы еще понял, если бы моя работа в Третьяковке висела. В том смысле, что в Третьяковку все ходят, то есть тоже не все, конечно.

Ваня сбился и замолчал. Затем посмотрел на Ивана Егоровича, разворачивавшего шоколадную конфету.

— И как?

— Что? — спросил Иван Егорович.

— Понравилась вам моя картина?

— Да.

Выпили молча чай. Пришла Маша и унесла чашки. Собрала со стола. Иван Егорович вынул из шкафа книгу, надел, поразив Ваню, очки и сел за круглый стол читать. Читал он седьмой том академического собрания сочинений А. П. Чехова. Он и Ване предложил взять из шкафа книгу на выбор.

— Если есть желание.

Но Ваня книги не взял.

В комнату пришла Маша с клубками шерсти и острыми спицами и села за круглый стол вязать. Ваня поглядел немного, как мелькают и постукивают быстрые спицы в круглых Машиных руках, как Иван Егорович перелистывает страницу и разворачивает не глядя конфету, и ушел в «свою» комнату.

Уже совершенно стемнело. Он подошел к окну. На станции было светло от прожекторов. Чернели в снегу рельсы. Шел состав. Шли обходчики с фонарями в оранжевых куртках.