Книга Ночные легенды - Джон Коннолли

Изо всех своих сил я толкнулся с земли, и тенета, волочась и цепляясь за корни, стали рваться, нехотя выпуская меня из своей хватки. Ветви царапали мне лицо, снег набивался в ботинки, а сам я что есть сил продирался сквозь деревья, не выпуская при этом мяч. И когда я вырывался, тот голос-шелест послышался снова:

– Мальчик, прелестный мальчик.

И я понял: оно желает меня и не успокоится, пока не изъелозит меня, алчно смакуя, своими губами.

***

Той ночью я не спал. Из памяти не шли тенета и тот голос из сумрака леса, и глаза мои отказывались смыкаться. Я ворочался с боку на бок, но заснуть никак не мог. Несмотря на холод снаружи, в комнате было невыносимо жарко, и я был вынужден скинуть с себя простыню и лежал на постели голый. Тем не менее сон меня все же сморил, потому что глаза мои отчего-то распахнулись, и ночной свет комнаты предстал передо мной иным, серовато-мерклым. По углам мглились тени – там, где их не должно было быть. Они двигались и легонько колыхались, хотя деревья снаружи стыли в своем зимнем сне, а занавески на окне висели неподвижно.

И тут я услышал его: тихий, как ночной шорох, голос, шуршащий подобно палой листве.

– Мальчик…

Я рывком поднял голову, и мои руки потянулись к простыне, чтобы прикрыться, но ее там не оказалось. Оглядевшись, я увидел, что она валяется под окном. Чего быть не могло: при всех своих ерзаньях я не мог закинуть ее так далеко.

– Мальчик. Подойди ко мне, мальчик.

В том углу, мне казалось, вырастал он. Вначале почти бесформенный, как старое истлевающее одеяло, на котором колыхались волоконца паутины. Лунный свет высвечивал складки увядшей морщинистой кожи, древней корой лохматящейся на тонких, как ветки, руках. По этим конечностям ветвился плющ и обвивал корявые пальцы, которые сейчас манили меня из тени. Там, где должно было находиться лицо, виднелись лишь мертвые листья во тьме (исключение составлял рот, где блестели мелкие белые зубы).

– Подойди же ко мне, мальчик, – повторило оно. – Дай я обниму тебя.

– Нет. – Я испуганно поджал ноги, стараясь как можно сильнее ужаться. – Нет, уходи.

На конце пальцев мелькнул небольшой овал. Это было зеркало с ажурной оправой в виде преследующих друг друга драконов.

– Глянь, мальчик: у меня тебе есть подарок, если ты позволишь мне тебя обнять.

Зеркало было повернуто ко мне, и на мгновение я увидел собственное лицо, отраженное на его поверхности. В этот трепетный миг я был не единственным, кто мелькнул в ярком овале зеркала. Вкруг меня теснились личики – десятки, сотни, тысячи их, целый сонм потерянных. Кулачонки били по стеклу, словно в мучительной надежде прорваться на ту сторону. И среди них я углядел свое собственное лицо с испуганно расширенными глазами и понял, как все может обернуться.

– Пожалуйста, уйди.

Я силился не кричать, но щеки мои горели, а взор затуманился. Нежить зашипела, и я впервые уловил запах – густую вонь листвы, гниющей в илистой застойной жиже. Одновременно я уловил и запах посвежее, вкрадчиво проползший через смрад разложения, как змея через подлесок.

Запах ольхи.

Сучковатая рука снова колыхнулась, и теперь на конце ее пальцев танцевала кукла: ребеночек, филигранно вырезанный и поразительно похожий на настоящего – ни дать ни взять человечек, гомункул в лучах лунного света. Он подергивался и плясал в такт движению пальцев, и вместе с тем я не видел ниток, управляющих его движениями, а когда пригляделся внимательней, то и шарниров на коленах и локтях. Рука нежити вытянулась, придвигая куколку ко мне, и я не смог сдержать испуганного аха, когда мне стали ясны подлинные размеры марионетки.

Ибо это была не кукла, не игрушка в привычном смысле. Это было человеческое дитя, крохотное и безукоризненно сложенное, с округлыми немигающими глазами и темными взъерошенными волосиками. Нежить ухватила его за череп, сдавив, на что дитя протестующе вскинуло ручками и ножками. Рот у него был открыт, но не издавал ни звука, и слезинки не текли из глаз. Похоже, он был мертв, и вместе с тем как-то неправдоподобно жив.

– Прелестная игрушка, – прошелестела нежить, – для прелестного мальчика.

Тут я попытался вскрикнуть, но язык мой будто схватили пальцы. Я буквально ощущал их вкус у себя во рту, и впервые в жизни я понял, что значит сделаться мертвым – из-за ощутимого привкуса смерти у этого существа на коже.

Рука неуловимо шевельнулась, и ребенок исчез.

– Мальчик, ты слышал про меня?

Я покачал головой. А может, это сон? Ведь только во сне человек не способен, не в силах кричать. И только во сне простыня может вдруг улетучиваться.

Лишь во сне существо, пахнущее листвой и стоялой водой, может держать перед вами неживого ребенка и при этом заставлять его пускаться в пляс.

– Я Ольховый Король. Я был всегда и всегда буду. Я Ольховый Король и беру все, что пожелаю. Не откажешь же ты мне в моем желании? Пойдем со мной, и я одарю тебя сокровищами и игрушками. Я буду угощать тебя сластями и называть тебя «любимым» до самой твоей смерти.

Оттуда, где должны быть глаза, выпорхнули две черные бабочки, как крохотные плакальщицы на поминальном обряде. Затем широко открылся рот, и сучковатые пальцы потянулись ко мне, а голос словно поперхнулся от безудержного желания. Ольховый Король двинулся и предстал передо мной во всем своем жутком величии. С плеч у него, стелясь по полу, свешивался плащ из человечьих кож, который вместо горностая оторачивали скальпы: желтоватые, темные, рыжие – перемешанные, как оттенки осенней листвы. Под плащом был серебряный нагрудник с тонкой резьбой, изображающей переплетение нагих тел в таком множестве, что невозможно было сказать, где заканчивается одно и начинается другое. Голову венчала корона из костей, каждый зубец которой был остатком детского пальчика, обернутого золотой проволокой и загнутого слегка внутрь, как будто они манили меня пополнить их число. Однако лица под короной я так и не разглядел. Виден был лишь темный зев с белыми зубами: аппетит, как видно, нагуливал плоть.

Собрав всю свою волю, я вскочил с кровати и кинулся к двери. Сзади послышались шуршанье листьев и скрип ветвей. Я крутнул дверную ручку, но из-за моих вспотевших ладоней она сделалась скользкой и коварной. Я попытался повернуть ее раз, другой. Вонь гниющей растительность била в ноздри все сильней. Я издал что-то вроде беспомощного всхлипа, и тут ручка все-таки подалась, я выскочил в коридор, как раз когда сучья скребнули по голой спине.

Я неистово вывернулся и захлопнул за собой дверь.

***

Пожалуй, мне надо было побежать к отцу, но некий инстинкт направил меня к камину, где еще тлели малиновые уголья от угасшего огня. Из охапки дров я выхватил палку, обмотал вокруг нее тряпку и булькнул на нее масла из фонаря. Этот свой факел я сунул в очаг и держал, пока тот не вспыхнул ярким живым огнем. Я завернулся в коврик, что лежал перед камином, и, шлепая босыми ногами по холодным плитам пола, заспешил обратно к своей комнате. Секунду-другую я стоял вслушиваясь, а затем медленно отворил дверь.