Книга Фима. Третье состояние - Амос Оз

– Мы уговорились встретиться здесь с человеком, которого никогда не видели. Вот я и решил, что это вы. Извините.

– Я, – объявил Фима напористо, словно производя первый выстрел, открывающий гражданскую войну, – я не один из ваших. Для меня вы – чума, мор, бедствие.

Парень расплылся в широченной улыбке пай-мальчика, выражающей безграничную любовь к народу Израилеву.

– Подобные выражения стоит поберечь для истинных врагов. Из-за беспричинной ненависти разрушен был наш Храм в Иерусалиме. Не повредит всем нам попробовать хоть однажды полюбить беспричинно…

Всколыхнувшийся в Фиме восторг, вызванный предстоящим спором, и полемический задор, возбуждавший все его чувства, мигом опьянили Фиму, на кончике языка уже вертелся сокрушительный ответ, но в этот миг он увидел на пороге Аннет, рассеянно озирающуюся вокруг, и почти пожалел, что она все-таки пришла. Однако приподнялся и помахал рукой, скрепя сердце отказавшись от дискуссии.

Аннет извинилась за опоздание и села напротив него. Фима объяснил, что она как раз вовремя и ее появление спасло его от нападения этого террориста из Хезболлы. Точнее, она спасла этого террориста, вырвав его из рук Фимы. И, не удержавшись, изложил ей основы своего мировоззрения, лишь после этого вспомнив, что следовало бы ему попросить прощения за то, что, не дождавшись, он заказал себе кофе и пирог. Что она будет пить? К его полному изумлению, она попросила рюмку водки и стала рассказывать о своем разводе – после двадцати шести лет супружеской жизни, которая, по ее мнению, была просто идеальной. По крайней мере, так она выглядела со стороны.

Фима заказал ей водку. Себе он попросил еще кофе и сэндвич с сыром, а затем и сэндвич с яйцом, потому что голод так и не утолил. И слушал ее не совсем внимательно, поскольку за соседним столиком появился третий человек, лысый, в сером плаще, по всей видимости – тот самый мистер Праг. Фима улавливал из перешептываний троицы, что они строят планы, как бы вбить клин между сотрудниками государственной прокуратуры. Сам с трудом веря, что говорит это, Фима сказал: мол, двадцать шесть лет ее замужества кажутся ему невероятными, ведь ей больше сорока никак не дашь.

– Весьма галантно с вашей стороны. Знаете, есть в вас нечто такое… теплое. Я думаю, что если бы мне удалось хоть однажды рассказать все, ну абсолютно все человеку, который умеет слушать, то, может, сумела бы разобраться во многом, в том числе и в себе. Поняла бы, что со мной произошло. Хотя, может, после такого рассказа запуталась бы еще больше… Хватит ли у вас терпения выслушать меня?

Член парламента произнес:

– По крайней мере, попытаемся потянуть время. Навредить это никак не может.

Вступил в разговор человек в плаще, гипотетический адвокат Праг:

– Вам это видится делом простым. Но, по правде, оно совсем не так просто.

–.. Будто Ери – так я называла своего мужа Иерухама – и я стоим на балконе, в полном молчании, – говорила Аннет, – облокотившись о перила, глядим на лужайку, на рощу, наши плечи соприкасаются, и вдруг, без всякого предупреждения, он хватает меня и бросает вниз – как ненужный старый ящик.

Фима отозвался:

– Грустно.

И добавил:

– Ужасно.

И прикоснулся пальцами к ее руке, сжатой в кулачок, потому что в глазах ее стояли слезы.

– Значит, договорились, – заключил парень-поселенец, – будем на связи. Только поосторожнее с телефоном.

– Знаете, – продолжала Аннет, – в романах, в театре, в кино часто встречаются таинственные женщины. Капризные. Внезапные. Влюбляющиеся, словно лунатички, бросающие возлюбленных, словно птички – вспорхнула и улетела. Грета Гарбо. Марлен Дитрих. Лив Ульман. Фам-фаталь всех сортов и толков. Загадочное женское сердце. Не осмеивайте меня за эту рюмку водки в разгар дня. Что поделаешь. Да и вы не выглядите счастливым. Я нагоняю на вас скуку?

Фима подозвал официанта и заказал еще одну рюмку. Для себя он попросил бутылку содовой и второй сэндвич с сыром. Три заговорщика поднялись и направились к выходу. Парень-поселенец, поравнявшись с их столиком, улыбнулся Фиме милой, невинной улыбкой, как будто прочел он его сердце и все ему простил.

– Мир вам и всего доброго. И помните: все мы в одной лодке.

Фима мысленно тут же перенес происходящее в одно из берлинских кафе последних дней Веймарской республики, себе он выбрал роль мученика: Карл фон Осецкий или Курт Тухольский[14]. Но тут же отбросил эту идею, слишком уж сравнение показалось ему преувеличенным, чуть ли не истеричным.

– Поглядите на них хорошенько, – сказал он Аннет. – Эти создания всех нас тащат в пропасть.

Аннет ответила:

– Я уже в пропасти.

А Фима сказал:

– Продолжайте. Вы говорили о роковых женщинах.

Аннет управилась со второй рюмкой, глаза ее заблестели, искорка кокетливого задора придала особую звучность голосу.

– В вас, Эфраим, мне особо приятно то, что неважно, какое впечатление я на вас произвожу. Признаться, я к этому не привыкла. Обычно, когда я беседую с мужчиной, самое главное для меня – это впечатление, которое я на него произвожу. Никогда мне еще не приходилось вот так сидеть с незнакомым мужчиной и откровенно разговаривать о самой себе, без того чтобы мне не подавали всякого рода сигналы, – если вы понимаете, что я имею в виду. А с вами я разговариваю как человек с человеком. Я вас не обидела?

Фима улыбнулся на словах Аннет “незнакомый мужчина”. Она же в ответ негромко рассмеялась, словно долго плакавшая девочка наконец-то утешилась.

– Я вовсе не хотела сказать, что вы не мужественны, просто я могу разговаривать с вами, как с братом. Уж чего только не выплеснули на нас поэты со всеми их Беатриче, со стихийными силами в юбках, газелями, тигрицами, лебедями, чайками – пустыми чайниками и прочей дребеденью. По мне, так мужчины куда сложнее женщин, в тысячу раз. Или, возможно, дело тут не в сложности, а в этой гнилой сделке: секс в обмен на чувства. Или подобие чувств. Ты должна быть и проституткой, и мамочкой. Покорная псина днем, неудержимая кошка ночью. Иногда у меня такое чувство, что мужчины любят секс, но ненавидят женщин. Не обижайтесь, Эфраим. Зря я так обобщаю. Конечно же, есть и другие мужчины. Например, вы. Мне сейчас хорошо, вы такой спокойный и внимательный.

Фима подался вперед, торопясь дать огонька: она достала сигарету из своего портсигара. А про себя думал: “Средь бела дня, совершенно открыто, в центре Иерусалима они уже разгуливают с пистолетами на поясе. Не кроется ли болезнь в самой идее сионизма – идее возвращения на историческую родину? Неужели у евреев нет шансов вернуться на арену истории, без того чтобы пристала к ним всякая нечисть? Суждено ли каждому битому в детстве ребенку вырасти громилой-насильником? А до того как вернулись мы на арену истории, не липла разве к нам разная мерзость? Неужели не дано нам третьего, кроме как походить на наших хрестоматийных литературных героев – хромой нищий из “Фишки Хромого” и самонадеянный силач из “Арье-кулака”?[15]