Книга Ольга Калашникова - Михаил Филин

Мантье, Мантье, Тимпе Те Камбала, камбала в море, Моя жена Ильзебиль Не хочет так, как я хочу.

Тогда приплыла к нему камбала и сказала: „Ну что же ей нужно?“ — „Да вот, — сказал рыбак, — я ведь тебя поймал, а теперь жена моя говорит, будто я должен у тебя выпросить себе что-нибудь. Ей не хочется жить больше в лачужке, она желала бы иметь маленький домик“. — „Ну, ступай только, — сказала камбала, — она его уже имеет“.

Пошёл муж домой, и его жена не находилась уже больше в лачужке; а на месте лачужки стоял маленький домик, и его жена сидела у двери на скамье».

Итак, поначалу супруги были вполне счастливы; но спустя неделю или две жена рассудила, что камбала наверняка способна делать и более щедрые подарки. И — пошло-поехало… Захотелось ей, неугомонной жене, «жить в большом каменном замке». Потом Ильзебиль решила превратиться в «королеву». Но и «королевы» супруге рыбака было мало; возжелала стать «императрицей». А вскоре «императрица» потребовала сделать её римским папой.

Подчеркнём: перепадало от щедрот камбалы и мужу. Он, правда, робко возражал ненасытной спутнице жизни, но всегда подчинялся и регулярно ходил на морской берег. С каждым его визитом море и погода ухудшались. Сперва «вода была совершенно иловая, тёмно-синяя и серая, и густая однако ж ещё не волновалась». На следующий раз она «испускала совсем гнилой запах», а море «было совершенно тёмно-серое». Позже морское пространство «совсем почернело и загустело, и вздулось, и пузырилось»; вдобавок налетел «сильный ветер». Когда же речь зашла о папском престоле, на побережье «дул сильный ветер, тучи покрывали небо, так что стало сумрачно на западе, срывало с деревьев листья, а вода плескалась и шумела, как бы кипя, и разбивалась о берег. Но всё-таки на середине неба ещё был заметен маленький клочок лазури».

Достигнув мрачного берега, рыбак призывал камбалу привычным словом — и та исправно приплывала, исполняла прихоти его жены.

Однажды утром новоявленная папесса толкнула мужа локтём под рёбра и молвила: «Муж, проснись, иди к камбале, я хочу быть самим Богом». Тут-то и пришёл сказке конец, да какой: «Поднялась буря и бушевала так, что он (рыбак. — М. Ф.) едва мог держаться на ногах; дома и деревья падали, и горы тряслись, и обломки скал скатывались в море, и небо было совсем черно, и гром гремел, и молния сверкала, и такие высокие, чёрные волны ходили по морю, как колокольни или горы, увенчанные большой короною из белой пены. Тогда закричал он и не мог расслышать собственных слов:

Мантье, Мантье, Тимпе Те, Камбала, камбала в море, Моя жена Ильзебиль Не хочет так, как я хочу.

„Ну чего же она хочет?“ — сказала камбала. „Ах, — сказал он, — она хочет быть самим Богом“. — „Ступай домой; она опять сидит в лачужке дрянной“.

Так они ещё и до сего дня сидят».

Сопоставив это повествование с черновым и печатным вариантами «Сказки о рыбаке и рыбке»[190], легко убедиться, что Александр Пушкин создал в Болдине вполне оригинальное произведение, существенно отличающееся от чужеземного текста. «Разность» между сказкой № 19 из гриммовского сборника и пушкинской подчёркнута русским национальным колоритом, но им отнюдь не исчерпывается. Например, Пушкин дал в руки своему старику иную рыболовную снасть, превратил камбалу в золотую рыбку, снял упоминание о заколдованном принце и т. д. Кроме того, он «значительно усилил мотив покорности мужа. В сказке Гриммов старик только покорный муж, не смеющий ослушаться приказов жены и пользующийся вместе с ней дарами чудесной рыбы; у Пушкина — старик совершенно отделяется от старухи, чем достигается бо́льшая художественная и психологическая глубина», — тонко подметил М. К. Азадовский[191].

Любопытная — особенно для нас — метаморфоза произошла у «сказочника Александра Пушкина» и с женским образом.

Персонаж померанской сказки имеет имя: женщину зовут Ильзебиль. Её сословный статус неясен, она просто «жена рыбака». Жила в «дрянной лачужке» и поначалу жаждала обрести «маленький домик». Вот и весь портрет, вся интродукция.

У Пушкина же о безымянной старухе и её первых шагах рассказано гораздо подробнее (III, 534–536, 1080, 1084) — и сообщено, пожалуй, ровно столько, сколько требуется для определения прототипа. Она была «чёрной крестьянкой», то есть принадлежала к черни, низшему сословию, ютилась в «ветхой землянке»[192]. «Пряла свою пряжу»[193]. Запросы у неё сперва были крайне скромные: хотела обзавестись даже не «домиком», а чем-то грошовым, типа «нового корыта». А потом крестьянка вдруг стала «столбовою дворянкой»[194]. И просить вознамерилась больше и чаще, с «усердными холопами» не церемонилась[195], да и мужем своим помыкала всё наглее.

Последнее обстоятельство, на наш взгляд, и подтолкнуло Александра Пушкина к переработке на собственный манер гриммовской сказки. Полученное в январе 1833 года письмо от Павла Ключарёва поэт счёл — возможно, небезосновательно — следствием диктата не знающей удержу Ольги, её очередной проделкой[196].

С болдинской осени 1830 года слишком много воды утекло, причём воды мутной, что и привело к поэтической аберрации. Если раньше в пушкинских стихах тихо струилась нежность: «Я думал — сердце позабыло…» (III, 1009), то теперь хлынул поток совсем других чувств:

«Что ты, баба, белены объелась? Ни ступить, ни молвить не умеешь! Насмешишь ты целое царство»

(III, 537).

Бессмысленно ломать копья, рассуждая о том, имел ли поэт — после случившегося в Михайловском в 1826 году — моральное право на подобные литературные жесты. Пушкин никогда не сомневался, что «поэзия выше нравственности — или по крайней мере совсем иное дело» (XII, 229). Поэтому, создавая в доме с мезонином «Сказку о рыбаке и рыбке» — притчу о вечных проблемах бытия, «о смирении и гордыне» (В. С. Непомнящий), — автор, по обыкновению, игнорировал «низкие истины», замыкался в мире высокой поэзии и руководствовался исключительно её — «сверхчеловеческими» — нормами.