Книга Голубиный туннель - Джон Ле Карре

Вначале жизнь Сэма протекала вполне обычно (так я заключил из его бессвязного рассказа): симпатичный загородный дом в Англии, закрытая школа, Оксбридж, женитьба, дети — а потом что-то лопнуло. Что лопнуло и у кого, я так и не понял. То ли Сэм думал, я знаю, то ли не хотел, чтоб я знал, а я из деликатности решил не спрашивать. Лопнуло. И видно, лопнуло окончательно и бесповоротно, потому что Сэм в тот же день отряс прах Англии со своих ног, поклялся никогда не возвращаться, и укрылся в Париже, и любил его до тех пор, пока не отдал свое сердце одной француженке, а она его отвергла. Словом, все опять лопнуло.

Сначала Сэм решил вступить в Иностранный легион, но не смог — то ли в тот день не набирали, то ли он проспал, то ли явился не по тому адресу, — тут я уже начинаю догадываться: кажущееся простым большинству из нас не всегда просто для Сэма. Ничего у этого парня не вяжется, и, слушая его, начинаешь сильно сомневаться, что одно естественным образом вытекает из другого. В общем, вместо Иностранного легиона он нанимается в информационное агентство Юго-Восточной Азии со штаб-квартирой во Франции. Дорогу, расходы и все такое прочее они не оплачивают, объясняет Сэм, но если присылаешь хоть мало-мальски стоящий материал, платят небольшое жалованье. И поскольку у Сэма, как он выразился, еще кое-что свое осталось, такие условия кажутся ему вполне справедливыми.

И вот уже пять лет он мотается по зонам боевых действий, иногда ему везет, во французской желтой прессе даже раз или два напечатали материал с его именем — то ли кто из настоящих журналистов ему что подкинул, то ли он сам выдумал. Он вообще-то очень даже мог бы стать писателем, учитывая, какая у него жизнь, и хотел бы что-нибудь создать: сборник рассказов, роман или все вместе. Только из-за одиночества не решаюсь, объясняет Сэм, придется ведь целыми днями сидеть за письменным столом в какой-нибудь глуши — и ни редакторов не будет, чтоб понукать тебя, ни сроков сдачи.

Но он к этому идет. И если почитать недавние его вещи — истории, которые он просто-напросто высосал из пальца для своего французского информационного агентства, становится яснее ясного, что они куда лучше всякой строго объективной, как говорится, всячины. Наступит день, и уже скоро наступит, когда он сядет-таки за письменный стол где-нибудь в глуши, невзирая на неизбежное одиночество, отсутствие сроков и редактора, который бы его понукал, и тогда уж, поверьте, ничто его не остановит. Только одиночество ему мешает, повторяет Сэм, на случай если я еще не понял главной мысли. Одиночество съедает его, особенно здесь, во Вьентьяне, где совершенно нечем заняться и остается только курить, спать с проститутками в «Белой розе» и слушать, как пьяные пилоты-мексиканцы из «Эйр Америки», пока им делают минет, хвастают, сколько самолетов сбили.

Дальше Сэм рассказывает, как справляется с одиночеством, которое, признается он, не только с литературными замыслами связано, но пронизывает все его существование. Больше всего на свете он скучает по Парижу. С тех пор как великая любовь окончилась разрывом и все опять лопнуло, Париж стал для Сэма запретной территорией и навсегда такой останется. Он никогда туда не вернется, не сможет после того, что было с этой девушкой. Каждая улица, каждый дом и каждая излучина реки словно кричит о ней, убеждает меня Сэм — его речь хоть и усыпляет, но необычайно высокопарна и поэтична. Или он вспоминает песню Мориса Шевалье? И все-таки душа Сэма осталась в Париже. И сердце, добавляет он по должном размышлении. Ты меня слушаешь? Слушаю, Сэм.

А вот что он любит делать, выкурив трубочку или две, продолжает Сэм — решив посвятить меня в свой большой секрет, ведь я уже его ближайший друг и единственный человек на свете, которому на него не наплевать, добавляет между прочим мой собеседник, — и что собирается сделать, как только почувствует необходимость, а это может случиться в любую минуту, как только у него прояснится в голове, — так вот, он собирается спуститься к «Белой розе» (его там знают), сунуть мадам Лулу двадцать долларов и поговорить по телефону с Парижем, с кафе «Де Флор», три минуты. Когда официант из «Де Флор» поднимет трубку, он попросит пригласить мадмуазель Жюли Делассу — это ненастоящее имя, насколько ему известно, раньше было другое. А потом станет слушать, как ее зовут через все кафе откуда-то с бульвара:

— Mademoiselle Delassus… Mademoiselle Julie Delassus… au telephone s’il vous plait![21]

Они будут кричать ее имя снова и снова, и, пока оно не растворится в эфире или пока не выйдет его время — неизвестно, что случится раньше, Сэм будет слушать Париж — на все двадцать долларов.

Глава 13

Театр жизни: танцы с Арафатом

Это первый из четырех рассказов, объединенных одной темой: они будут посвящены моим путешествиям 1981–1983 годов — я тогда работал над «Маленькой барабанщицей». И исследовал палестино-израильский конфликт. Барабанщицей я назвал героиню романа Чарли — ее прототипом стала моя единокровная сестра Шарлотта Корнуэлл, которая на четырнадцать лет моложе меня. Я окрестил Чарли барабанщицей, потому что в моем романе она вызывает агрессию обеих сторон упомянутого конфликта. Ко времени написания романа Шарлотта была известной актрисой театра и кино (играла в Королевском Шекспировском театре, снималась в телесериале «Рок-безумства»[22]), а помимо этого — воинственной радикалкой левого крыла.

В моем романе харизматичный агент израильской антитеррористической организации по имени Иосиф вербует Чарли, тоже актрису, чтобы та исполнила, как он выражается, главную роль в театре жизни. Чарли играет революционерку, борца за независимость (прежде она воображала себя такой — и убедила в этом Иосифа, а теперь ей нужно было выдать себя за революционерку настоящую), под руководством Иосифа все больше совершенствует свое актерское мастерство, и ей удается войти в доверие к палестинским и западногерманским террористам и спасать настоящие жизни, невинных людей. Чарли разрывают противоречия: она сочувствует тяжелой участи палестинцев, которых должна предать, однако признает право евреев на историческую родину да к тому же влюблена в Иосифа — и в дважды обетованной земле эта женщина сама становится дважды обетованной.

Я поставил перед собой задачу проделать весь путь вместе с Чарли и тоже, подобно ей, колебаться, когда обе стороны станут забрасывать меня аргументами — каждая своими, и тоже ощущать — по мере сил, как мною овладевают противоречивые движения души: преданность, надежда, отчаяние. Так и вышло, что в канун нового, 1982 года я оказался в горах, в школе для детей-сирот — их родители, которых еще называли мучениками, погибли в борьбе за освобождение Палестины — и танцевал там дабку[23] с Ясиром Арафатом и его военачальниками.

* * *

Поездка к Арафату меня расстроила — правда, в то время за ним так прочно закрепилась зловещая слава неуловимого, коварного политика, обратившегося к террору, что, встретив человека хоть немного более приятного, я, конечно, разочаровался бы. Прежде всего я отправился к ныне покойному Патрику Силу — британскому журналисту, уроженцу Белфаста и выпускнику Оксфорда, арабисту и якобы британскому разведчику, который стал корреспондентом «Обсервера» в Бейруте после Кима Филби. Потом по совету Сила навестил палестинского военачальника Салаха Тамари, преданного Арафату, — он регулярно приезжал в Британию, тогда мы и познакомились. Помню, как в ресторанчике «У Одина» на Девоншир-стрит официанты-палестинцы глазели на Тамари, благоговейно затаив дыхание, а он тем временем говорил мне то же, что и все, с кем я советовался: чтоб палестинцы тебя приняли, нужно благословение Председателя.