Книга Мой маленький Советский Союз - Наталья Гвелесиани

Из-за этой сумки, как я узнала, они и поссорились с мамой Веры. Уезжая в экспедицию прямо с работы, отец попросил маму Веры, а она там же трудилась машинисткой, передать моей матери зарплату. Ответ был таков: «Некогда мне. Я не хожу, как твоя жена, с модельной сумкой. У меня кошелка базарная!» С тех пор моя мать стала молчаливо игнорировать Верину маму без всякого объяснения причин.

Знал бы кто, как дорого доставался нам с отцом мамин стильный вид – все мужчины в нашем дворе, и не только, провожали ее тоскливо-одобрительными взглядами. Прежде чем решиться что-то надеть, она не менее трех часов беспрерывно вертится перед зеркалом, перебирает гардероб, меряет-перемеряет не менее трех-четырех платьев или костюмов… В общем, если мы шли все вместе куда-то, опоздания стали уже горькой традицией, а один раз мы даже опоздали на самолет.

Вот и сейчас нас ждет самолет, скоро уже время регистрации, а мать только-только собралась «посидеть на дорожку».

Вся взмыленная, раздосадованная, я хожу по комнате из конца в конец и покрикиваю:

– Ну, быстрее уже, быстрее!.. Хочешь, чтобы опять – как тогда – мы никуда не полетели?!

– А я и не хочу никуда лететь, это все ваши затеи, – задиристо отвечает мать.

И немудрено. На диване спокойно возлежит единственный в целом мире мужчина, который совершенно равнодушен к маминому виду, – мой отец. Он никуда не торопится, потому что может собраться за две-три минуты. Достаточно просто встать и, пройдя в прихожую, сунуть ноги в туфли и взять под мышку папку. Брюки и сорочку он надел еще утром.

Все его беспокойство выражается лишь в подчеркнуто частых проворачиваниях в руке связки с ключами, причем с ключами не только от дома, но и казенными, экспедиционными. Ключи позвякивают, как костяшки на канцелярских счетах. И эти звуки, обесценивающие все мамины усилия по сборам в дорогу, страшно бесят ее.

– Бери чемоданы и шуруй уже на остановку, – говорит она, стремительно поднимается и идет в который уже раз проверять, выключен ли газ и перекрыты ли краны. На ходу она кричит – уже мне: – А ты, ты вот принесла вчерашний кефир. Если я отравлюсь, отвечать за это будешь ты. Сколько раз говорила, смотри на число, этой Офелии нельзя доверять.

– Да у этой Офелии вообще не нужно ничего покупать! – завожусь я с полуоборота.

Будь моя воля, я бы отправила продавщицу Офелию, торгующую из-под полы дефицитными в Тбилиси молочными продуктами и нагло обвешивающую и обсчитывающую всех, причем у всех же на виду, и все делают вид, что так и надо, и более того, так в Грузии поступают почти все продавцы и покупатели!.. – в общем, я бы отправила всех этих продавцов, а заодно и покупателей в тюрьму. Я даже готова пойти после школы учиться на юриста – только затем, чтобы очистить свою республику от всех этих жалких, обманывающих друг друга с добросердечно-заговорщическим видом мещан.

Неприязнь к таким людям порой переходит у меня в неприязнь к народу, среди которого я живу и кровь которого течет в моих жилах… Тем более что отец, ничего не подозревающий о моих настроениях, все время способствует углублению этой трещины – между мной и народом. Словно нарочно, в нем, отце, как и в народе, по моим понятиям, сконцентрировалось все самое негативное из того, что есть в этом мире и чего я ни за что на свете не хотела бы впустить в свой маленький, а точнее, такой большой, прямо-таки гигантский мир, куда уже не умещается какой-то там малый народ…

Вот и мать подливает масло в огонь:

– Слава богу, что уезжаем на лето в Россию. Хоть там никто не обманет, не обвесит, не обхитрит. Да и продукты будут качественней. Не то что у этих… производителей халтуры!..

Мать презрительно отворачивается от уже стоящего в дверях с двумя чемоданами отца.

– А… Э-э… Елки-палки, и куда столько вещей, – говорит он с глухим недовольством, все еще полусонный, и силится нащупать возражение. И. ничего не нащупав, говорит, дернув плечом, перед тем как окончательно скрыться за порогом: – Ну и уезжай насовсем в свою Россию. Только ты ж ведь хохлушка!

Обычно после таких слов вспыхивает короткая перепалка на тему, кто кому больше испортил крови и куда бы поскорее уехать отсюда. И все это в сопровождении неизменной присказки: «Да если б не ребенок!» Взяв реванш в словесах, мать переходит в режим монолога, который длится и длится, усиливаясь, до тех пор, пока отец не заорет, или не грохнет об пол тарелку, или не перевернет стул или стол. Или он просто молча берет свой портфель и исчезает на месяц или два в своей экспедиции. К счастью, последнее случается часто, и отец в моей жизни практически отсутствует.

А ведь когда-то мы с ним дружили. И я, пятилетняя, примостившись к нему сбоку на все том же диване, гордо поглаживала, играя курчавыми темными волосками, его широкую обнаженную грудь – отец любил лежать в одних трусах. Я делала вид, что тоже читаю газету, стянув с него очки и водрузив себе на нос… С сонным, безразличным видом посматривала сквозь мутные, искажающие все вокруг, большие линзы на мечущуюся пантерой мать. Или, глядя в телевизор, делала вид, что думаю о чем-то своем. И, увлекшись, правда о чем-то думала. Либо просто лежала, как и отец, прикрыв глаза, – делала вид, что сплю. Да так, бывало, и засыпала. Когда же мать затевала ссоры, я неизменно вставала на сторону отца. «Ох, наказал же меня Бог, – томно говорила я словами отца. – Слушай, хохлушка, а не уехала бы ты на свою Украину?…»

Мы мило дурачились на этом вечном троне отца – стоящем в зале раскладном двуспальном диване. Но однажды, когда я, воображая себя мушкетером французского короля, а заодно – это смутно чудилось в глубинах памяти – витязем древнерусского войска и офицером советской армии, надела к его приходу с работы спортивные штаны с красными продольными полосками-лампасами и белую сорочку с собственноручно пришитыми погонами из обрезков какой-то красной материи, да еще и взяла в руку тонкую белую палку, выструганную из тополиной ветки… В общем, когда я кинулась, радостно приложив руку к голове, чтобы отдать честь, навстречу отцу, он, едва переступив порог, досадливо отвернулся и бросил в сердцах:

– Сними это к черту!.. И никогда больше не надевай этот шутовской наряд. Занялась бы уже чем-нибудь полезным!

Не знаю, что случилось в тот день у него на работе. Но во мне в эту минуту произошел, быть может, самый главный, на всю оставшуюся жизнь прогремевший взрывом переворот. Эта взрывная волна гудит и гудит в потаенных глубинах подсознания, потрясая основы моей личности, а стало быть, и мироздания.

Отец не признал во мне мушкетера!

Значит, он не король.

И даже, по всей видимости, не серый кардинал.

Жалкий печенег!..

Долой его!

Он – всего лишь обычный скучный взрослый, к тому же мужчина, наделенный от природы силой и властью, деньгами.

Тот, кто может соблазнить гибкое, нежное живое существо, именуемое женщиной, заманить его в золотую клетку и заставить обслуживать себя.

Тот, кто может унизить ребенка.