Книга Богиня маленьких побед - Янник Гранек

Я смирилась с его слабостью, бесконечной жалостью к себе, с просьбами, с неуважением и гневом, которые обладали тем достоинством, что заставляли его хоть что-нибудь сказать. Он был слаб, не соответствовал полету своей мысли и, видя, что она от него ускользает, еще быстрее терял силы. Представляя себя чем-то вроде скальпеля, инструмента бесценного и точного, он боялся превратиться в банальный тупой нож. Этот человек был изумительным и точным, но удивительно хрупким прибором. И я, как могла, чистила и смазывала все его колесики. Но даже с учетом этого машина все равно напрочь отказывалась функционировать. В тридцать лет у Курта была душа старика. Он говорил: «Математический гений – удел юности». Неужели он уже вышел из возраста озарений? Вот в чем на самом деле заключался вопрос. Посредственности Курт предпочитал тишину. Ответа на это у меня не было, как и лекарства. Поэтому, вынужденная выбирать из двух зол, я приносила ему рабочие тетради. И сама от этого плакала. Ненавидела себя. Но другого выхода не находила. Я была вынуждена приносить наркоману опиум, чтобы, с одной стороны, принести ему облегчение, а с другой – впрыснуть в его организм очередную порцию яда. И ничем не отличалась от его доктора Вагнер-Яурегга, намеренно заражавшего своих пациентов малярией, чтобы вывести их из состояния каталепсии. Клин клином. К каким методам лечения Курта он бы прибег, если бы я не сделала свой выбор? Стал бы лечить электричеством? Или навсегда запер в стенах лечебницы? Сколько раз в жизни мне доводилось слышать, что математика ведет к безумию. Будто это так просто! Нет, моего Курта математика не свела с ума; она его спасла, но вместе с тем и убила.

Перед тем как подняться к нему в палату, я вытащила из мусорной корзины газету, вырвала из нее программу спектаклей и бросила обратно. Будет тема для отвлеченного разговора в перерыве между двумя обязательными ложками каши.

Сидя на кровати, седовласый доктор в белом халате щупал у пациента пульс, глядя на часы. На меня он смотрел откровенно похотливым и оттого обидным взглядом. Курт выпрямился. Я встала рядом и стала ждать, когда эскулап уйдет, чтобы вытащить обрывок газеты.

– Твой идол, Куртик, упорхнул. Теперь Мария Чеботарь[35] поет в Берлинской опере.

17

Она опять тихо поскреблась в дверь. Ответа не было. Адель никак не отреагировала ни на ее письмо, полное угрызений совести, ни на сопровождавший его пакет, который обошелся Энн в весьма приличную сумму. Гнев Энн незаметно перекинулся с пожилой дамы на нее саму, но ни за что конкретное зацепиться не смог. Молодой женщине не надо было полагаться на эти близкие отношения, завязавшиеся с такой молниеносной быстротой. Ей вспомнился явор, за которым они прятались в парке. Что за самоуверенность? Почему она решила, что стала необходимой? Девственница-недотрога. К этим словам Энн оказалась не готова.

«Kommen Sie rein!»[36] Энн на цыпочках вошла в комнату, пропитанную ароматом лаванды. Миссис Гёдель, надушенная и припудренная, неплохо поработала над своим туалетом.

– Рада вас видеть, Энн. – В то, что ее подвела память, верилось с трудом, она просто решила вести себя так, будто ничего не произошло. – Милое мое дитя, я всегда узнаю ваш тихий и робкий стук в дверь. И поскольку вы любите совать нос в чужие истории, я как раз приготовила вам парочку.

Молодая женщина расправила плечи – Адель ничего не забыла. Перемирие Энн вполне устраивало. Она сняла плащ, не сводя глаз с рук пожилой дамы, которая осторожными жестами открыла конверт из вощеной бумаги.

– Куда я подевала очки? – Энн послушно их подала. Адель похлопала по одеялу. – Садитесь рядом. Это память, я храню ее с тех пор, как здесь оказалась.

Увидев первую фотографию, Энн почувствовала, что вся ее злость улетучилась без остатка. Это был пожелтевший от времени отпечаток, на котором позировали два мальчугана. Младшим из них был Курт. Его брат Рудольф держал в руках обруч, он сам – куклу. На фотографии Курт еще не вырос из ползунков.

– Вот он, мой kleine Herr Warum[37].

– Если бы вы показали мне свои детские фотографии, я была бы в восторге.

– Нам так быстро пришлось уехать… А когда я после войны вернулась в Вену, то ничего уже не нашла.

– Вы, наверное, были жизнерадостной девчушкой!

Пожилая дама залезла пальцами под тюрбан и почесала макушку. Край головного убора уже утратил свой нежно-голубой оттенок и стал желтовато-серым.

– Я была старшей из трех сестер Поркерт. Лизль, Элизабет и Адель – замечательная троица! Мы устраивали такой гам! Отец говорил, что я «упряма как осел».

Энн не осмелилась высказывать комментарии, вертевшиеся у нее на языке, потому как сомневалась, что отвоевала право на иронию.

– Я родилась не в самые лучшие времена. Сегодня у девушек столько возможностей. А мы были… будто узницы. Каждый глоток свободы обходился очень дорого. Да и потом, на нашу долю выпало столько войн. Мы постоянно боялись, что наших мужчин заберут воевать. Даже моего мужа. У него были все положенные справки, но его все равно признали годным к службе!

– Вы эмигрировали в Соединенные Штаты, чтобы его не призвали?

– Нам пришлось пройти через целую череду других сражений, радость моя.

Энн отложила фотографию; ей очень понравилось доброе слово, которое пожилая дама вставила в свою речь. Но она не забывала об унижении, когда ей дарили крохотную толику тепла. Молодая женщина взяла в руки небольшой снимок, на котором была изображена Адель, позировавшая на фоне театрального занавеса в костюме молодого лакея. Она держала за руку мужчину с вымазанным сажей лицом.

– Единственное свидетельство моей блестящей карьеры танцовщицы. До классического балета мне, конечно, было далеко. Скорее, что-то вроде пантомимы!

– В те времена участие в спектаклях людей с другим цветом кожи не приветствовалось.

– Впервые я увидела чернокожего в 1940 году, когда сошла с корабля на берег в Сан-Франциско. В Вене они никогда мне не встречались, даже в кабаре.

– Билли Холидей[38] рассказывала, что в начале карьеры ее считали недостаточно черной для того, чтобы петь джаз. Поэтому ей приходилось притемнять лицо с помощью макияжа. Странная была эпоха.

– Странный фрукт[39]. Ах! Билли… Что ни говорите, а в Америке было что-то хорошее. Когда я приехала, музыка мне здорово помогла. Если не считать бибопа[40], который я терпеть не могла. Как же его звали? Чарли Паркер! От него у меня голова шла кругом. Некоторые студенты были от него без ума, а производимый им грохот сравнивали с Бахом и математикой. Связь между этими двумя понятиями так и осталась для меня загадкой. Как бы там ни было, от Баха у меня всегда портилось настроение.