Книга Счастливый брак - Рафаэль Иглесиас

— Маргарет очень, очень мужественная женщина.

Энрике был согласен. Он осознал это благодаря ее болезни. У Маргарет было много недостатков, в частности некоторая пассивность. Порой эту пассивность можно было принять за трусость. Но выяснилось, что это не так. Оказавшись один на один со смертью, Маргарет повела себя как удивительно смелый человек.

— Я должна вас кое о чем спросить, — продолжала доктор Ко. — Пожалуйста, поймите: то, что она делает, абсолютно разумно. Я прекрасно понимаю, почему она так решила. Даже если бы она сделала все возможное, чтобы выжить, то все равно не протянула бы больше одного-двух месяцев. Ко всему прочему, она бы страшно, страшно измучилась. Однако большинство выбирает такой путь. Они позволяют болезни завладеть ими. Они хотят, чтобы болезнь…

— Их обыграла, — закончил за нее Энрике, вспоминая, как его отец шаг за шагом отступал перед смертью.

— Да, — согласилась доктор Ко и кивнула в сторону спальни Маргарет. — Они не рискнут встретиться с ней лицом к лицу, как она. Я работаю с безнадежно больными больше двадцати лет. За все это время мне встретился лишь один случай, когда человек пошел на это столь же открыто и сознательно. — Ее ясный, спокойный взгляд остановился на Энрике.

— Неужели? — Энрике был поражен. Многие из его знакомых клялись, что не захотели бы продлевать мучения, что на месте Маргарет они поступили бы так же.

— Да, это большая редкость, поэтому я должна у вас узнать. — Она сделала паузу, чтобы подчеркнуть важность вопроса: — Это вообще на нее похоже?

То, что хосписовский врач считает своим долгом об этом спросить, тоже удивило Энрике. Но, так или иначе, он был готов ответить, потому что сам вновь и вновь задавался этим вопросом с тех пор, как Маргарет попросила помочь устроить ее прощание, смерть и похороны.

— Я хотел бы сказать «нет», потому что все это меня не радует. Мне был двадцать один год, когда мы начали жить с Маргарет, почти тридцать лет назад, и я очень ее люблю, но тем не менее вынужден признать: у нее мания все и всех контролировать. Они в этом похожи с матерью: у той тоже очень добрый и вместе с тем очень, очень властный характер. — Натали Ко понимающе улыбнулась, должно быть вспомнив собственную мать — строгую китаянку. — С одной стороны, это действительно ценное качество. А вот с другой, оно подчас сильно усложняет жизнь. Оно очень пригодилось Маргарет во время болезни. Она отчаянно боролась…

Доктор Ко перебила его:

— Я знаю. Я читала ее историю болезни. Она прошла через тяжелые испытания. И перепробовала все возможное. И даже невозможное.

Энрике замолчал: он пытался заглушить жалость к Маргарет, нахлынувшую при воспоминании о том, что ей пришлось пережить.

— Она боролась с болезнью, — сказал он голосом телеведущего, чеканя слова, будто мог загнать все эмоции в самый дальний уголок своего сердца, — чтобы контролировать ее. Чтобы победить ее. И теперь, когда она знает, что проиграла, что смерть неизбежна, она хочет сама решить, как и когда умрет. Это единственное, что она еще может контролировать. Да, это на нее похоже.

Сглотнув, доктор Ко кивнула, потом откашлялась.

— Как я уже сказала, это абсолютно разумно. Но я должна была спросить.

Она направилась к выходу, объяснив все про доставку лекарств и сказав, что работники хосписа будут навещать их каждый день. Она вручила Энрике карточку с телефонами: по ним ей можно было звонить в любое время суток, если что-то пойдет не так. Энрике открыл перед ней дверь. Отчасти потому, что она так тактично и честно говорила с Маргарет, отчасти потому, что у них были общие знакомые, он наклонился, чтобы поцеловать ее в щеку. Но она, не дав ему добраться до щеки, привстала и подалась навстречу, прижавшись губами к его рту. Закрыв глаза, она чуть-чуть приоткрыла губы. Прикосновение было таким теплым, таким влажным, что Энрике почувствовал: дружеским этот поцелуй никак не назовешь. Ему показалось, что, если бы он прижал ее к себе, они могли бы заняться любовью.

Энрике резко оборвал поцелуй. Он был ошарашен. На лице Натали Ко тоже читалось недоумение, словно это сделала не она, а кто-то другой. Она тут же ушла. В один миг от ее строгого, официального вида не осталось и следа. В точности как у растаявшей от сочувствия Герти, которая сменила требовательность на уступчивость. Энрике пришло в голову, что, по иронии судьбы, сейчас он, очевидно, нравится женщинам больше, чем нравился раньше или будет нравиться когда-либо потом. Он же, наоборот, никогда не был так равнодушен к сексу и любым искушениям. Энрике знал, что его преданность и готовность пожертвовать всем ради Маргарет так же важны и необходимы для него, как и для нее; а этим взрослым женщинам, наверное, кажется, что в его отношении к жене воплотились их девичьи представления о любви. К тому же этой женщине, даже не понаслышке знакомой со смертью хосписовскому врачу, безусловно, гораздо приятнее видеть его преданность, чем страдания Маргарет.

— Понедельник совсем скоро, — почти торжествующе протрубила Герти ему в ухо. — Мы будем у вас в 3.30. Мы можем посидеть до 4.30, но потом должны будем уйти.

Энрике криво улыбнулся, но рядом не было никого, кто мог бы это оценить.

— У Маргарет будет не больше пятнадцати минут. В пять часов придет одна очень близкая подруга, они дружат еще со времен летнего школьного лагеря. Думаю, прощание предстоит не из легких. Я боюсь измучить Маргарет. Между встречами должны быть перерывы. Ты же знаешь, все это весьма утомительно.

— Понятно, — поспешила согласиться смущенная и вконец расстроенная Герти. — Конечно. Разумеется. Мы придем в 3.30 и уйдем через пятнадцать минут. Что-нибудь принести? Вам что-нибудь нужно?

Энрике почувствовал какое-то жжение в глазах, может, оттого что ему очень хотелось спросить: «А не могла бы ты случаем принести чудодейственное средство?» А может быть, из его организма тоже выделялись токсины.

— Нет, спасибо, ничего не нужно. Увидимся в понедельник в 3.30.

За два последних дня он провел около двадцати подобных бесед и обменялся примерно тридцатью электронными письмами. По большей части все прошло спокойно: лишь несколько раз его что-нибудь сильно раздражало, и он принимался жалеть себя. С людьми, близкими Маргарет и любящими ее, Энрике было легко. А вот с собственными братом и матерью — гораздо сложнее. Его братец Лео, физически и эмоционально самоустранившийся в те дни, когда Маргарет особенно страдала, вдруг так проникся драматичностью момента, что возжелал проводить с ними как можно больше времени. А постаревшая мать Энрике, настоявшая на встрече, демонстрировала всем свое скорбное лицо, требовала сочувствия, внимания и рассказывала о своем несчастье.

— Я этого не вынесу, — регулярно сообщала она Энрике.

Но оба они — мать и брат — были лишь старыми змеями, которые давным-давно растратили свой яд. Энрике слишком устал и измучился, чтобы ругаться с самовлюбленными родственниками из-за их болезненно претенциозного поведения. На недостаток эмоциональной поддержки со стороны родителей Маргарет он тоже уже не сетовал. Энрике убедился, что положиться ему не на кого, еще когда Дороти и Леонард пришли навестить дочь на следующий день после объявления диагноза. Перепуганные до смерти, они топтались в десяти футах от Маргарет, не решаясь подойти, чтобы просто обнять и поцеловать ее. Энрике смирился с тем, что в это страшное и печальное время именно он служил источником жизненной энергии, что в самые трудные минуты только рядом с ним родные обретали силу и спокойствие. Он принял все это, как и то, что ему приходилось брать деньги у родителей Маргарет и что целеустремленность и оптимизм передались ему от отца, матери, брата и сестры.