Книга Ненависть - Джулия Баксбаум

Потом я представляю себе дом отца в Коннектикуте и всех своих друзей, собравшихся в моей детской. Они и чувствуют себя сейчас детьми, хотя все они теперь уже, конечно, взрослые. Кто-то достает флягу и пускает ее по кругу. Разогреваясь алкоголем, они проводят время, листая альбомы моих школьных фотографий, которые последние десять лет только собирали на себя пыль. Кто-то из них обращает внимание на снимок, сделанный, когда мне было четырнадцать лет, — химическая завивка, на лице угри, грудь еще только-только намечается, — и смеется, передавая его другим, чтобы они тоже посмотрели.

— Вот чего хотела бы Эмили, — говорит кто-то и делает неопределенный жест в сторону соседней комнаты.

Во время церемонии отец произнес бы блестящую речь, возможно, самую лучшую во всей его карьере, в которой он рассказал бы о своей роли в моей жизни и о том, какая это трагедия — умереть в юности, не успев раскрыть своих возможностей. Я представляю себе, как он при этом использует слово «расточительство», хоть и не знаю, к чему именно. Я уверена, что обязательно была бы неоднократно упомянута Школа права Йельского университета.

Хвастаться своим ребенком почему-то становится уже не вульгарно, когда ребенок этот умер.

Готова поспорить, что Кейт прочла бы стихи, возможно что-нибудь из «Четырех свадеб и одних похорон», и ее исполнение было бы верхом совершенства — берущим за душу, печальным, и, может быть, в нем также была бы и благодарность за то время, которое мы провели вместе. В доме не осталось бы ни одной пары сухих глаз. С другой стороны, Джесс собрала бы вокруг себя толпу и смешила бы ее, чтобы люди могли, пусть ненадолго, забыть о том, что в комнате лежит бездыханное тело. Она рассказала бы им все неприличные истории времен нашей учебы в колледже и такие вещи, о которых моему отцу лучше никогда бы не знать: о рискованных ситуациях, о раздвоении личности, об одном жутком визите в службу экстренной медицинской помощи. С небес, — в которые, впрочем, я верю только в моих похоронных фантазиях, — я смотрю вниз и горжусь Джесс; именно она поведала о том, кто я есть на самом деле, большой аудитории.

Разумеется, людей присутствует действительно много.

Поскольку мы с Эндрю расстались, я еще не сообразила, каким образом вставить его в свой сценарий. Раньше я представляла, что он стоит перед пюпитром, а мое тело лежит сразу позади него в закрытом гробу. На нем черный костюм, благодаря которому он кажется выше и шире, чем на самом деле; он начинает с какого-то банального, но трогательного клише, например: «Эмили хотела бы, чтобы мы сегодня веселились, а не плакали. Она хотела бы, чтобы мы отпраздновали ее жизнь, а не скорбели по поводу ее смерти». С бегущими по щекам слезами Эндрю рассказывает забавные истории из нашей с ним короткой совместной жизни, и все собравшиеся печально смеются вместе с ним; теперь это смех памяти, а не смех забвения.

В новой фантазии я уже не преминула увидеть его сидящим в церкви на последней скамье. Выражение его лица мрачное, но не опустошенное. Он даже не одет в черное.

На похоронах моей мамы, которые я помню только урывками, я не плакала и не говорила. То были совсем другие похороны. Перед переполненным церковным залом встал человек, который никогда не видел маму, и сказал о ней несколько слов. Слова эти были расплывчаты и применимы к любому, как гороскоп. Мы с отцом тихонько сидели в первом ряду», — это был единственный случай, когда мой отец не воспользовался возможностью произнести речь, — и мне казалось, что на меня смотрят буквально все, хотя, возможно, действительно так и было. Кому же не захочется взглянуть на трагедию?

Я помню, что старалась сидеть прямо, так чтобы люди по дороге домой могли, по крайней мере, сказать: «Что ж, удочки действительно хорошая осанка». Несмотря на то что мне было очень неудобно, потому что мое нижнее белье все время сползало, я сидела абсолютно неподвижно. Дедушка Джек купил мне колготки и черный костюм в торговом комплексе за день до этого. И до похорон я не успела сказать ему, что они мне малы.

Мой отец в тот день тоже двигался как-то странно — скованно, как робот — и постоянно наведывался в ванную комнату, мы оба избегали этих нелепых рукопожатий. Мы очень устали выслушивать бесконечные фразы, вроде «нам так жаль» и «она была прекрасной женщиной» Еще не настало время для утешений и для того, чего все от нас ждали.

На похоронах у меня было такое чувство, что все это происходит с кем-то другим. В гробу, стоявшем перед церковью, лежала не моя мама, потому что такого не могло случиться. Для меня мама не умерла. Я жила в загородном доме в Коннектикуте, в мире ухоженных ногтей и лужаек, от которого до реального нужно было долго добираться на электричке. Мне было четырнадцать. Самой большой трагедией в этом мире являлся пропущенный школьный бал.

Сейчас мне это кажется странным, но вместо того чтобы страдать от потери матери, я в этот день беспокоилась только о том, как выгляжу в глазах окружающих. Я проронила несколько слезинок, и не потому что мне было грустно, — я испытывала нечто намного более глубокое и пустое, чем грусть, — а потому что слезы были здесь уместны. Я держала глаза сухими и сидела на своих кулаках, поскольку боялась, что если начну плакать, то не смогу вовремя остановиться, и если отпущу себя, то поколочу человека в строгом воротничке, изливающего с трибуны поток банальностей.

Мой отец вел себя так же. Обычный формат похорон не годился для нашей мамы — знал и он, и я, и все присутствующие, — но отец был бессилен что-либо изменить. Нам обоим не хватало воздуха.

После похорон, когда мы снова оказались дома, дедушка Джек попросил меня вернуть костюм, и я отдала его, предварительно аккуратно сложив обратно в упаковку. Я переоделась в джинсы и футболку, как нормальный ребенок, и подумала о том, чего ему стоила эта поездка в торговый центр за траурной одеждой для меня. Я надеюсь, что он представил дело так, что костюм мне нужен для некоего торжественного случая, например окончания неполной средней школы; надеюсь также, что ему не пришлось произносить ни одного слова громко.

Позже, когда все разошлись, дедушка Джек, который к этому времени тоже сбросил пиджак и галстук и снова надел свою матерчатую кепку, повел меня за дом, где уже была готова большая металлическая мусорная урна. Он вынул мой костюм из пакета и швырнул его поверх отбросов — горы пластиковых вилок и ножей, бумажных тарелок, объедков поминальных пирогов. Дедушка Джек дал мне спички, и мы еще долго стояли здесь, вдали от чужих рук, соболезнований и прошлого. Мы вместе наблюдали за тем, как языки пламени лижут ткань, превращая ее в пепел.

* * *

Мама умирала медленно и долго. Но когда это наконец случилось, мы не почувствовали облегчения, как это, наверное, иногда бывает. Нам все равно казалось, что она ушла слишком рано. Она лечилась год, на протяжении которого пыталась скрывать приступы рвоты, просила, чтобы ее оставили в покое, в одиночку курила травку на заднем дворе, за кладовкой для инструментов. За этот год я научилась различать запах больниц, привыкла к ритму плохих новостей. В этот год я наблюдала, как слабеет и тает мой отец, словно это он умирал медленной смертью. Он, а не мама.