Книга Платиновая леди - Анна Данилова

Марта так просто помешалась на этих котлетах и постоянно твердила, что Дину заставили их съесть или же она была в невменяемом состоянии, раз проглотила эту дрянь. «Гадость» и «дрянь» составили на тот момент ее основной лексикон.

Шубин казался подавленным. Когда вышли из морга и свежий влажный ветер ударил в лицо, он вдруг сказал, что хочет спать. Таня сначала отвезла в агентство его (он, бледный, поцеловал ее в щеку и пожелал спокойной ночи), а потом Марту домой. И только после этого договорилась с Виталием встретиться в ресторане. И вот теперь они едут к нему домой. Минкин был возбужден и не мог скрыть этого. Он был как ребенок, которому очень хотелось поиграть со своей игрушкой. Игрушкой в этом смысле выступала Таня. Он будет играть, пока не наиграется, пока не уснет, успокоенный, обласканный, счастливый. А Таня наверняка будет долго ворочаться в постели, думая об убитой Дине и представляя себе убийцу…

Машина резко затормозила у подъезда дома, где жил Виталий. Он расплатился с водителем и за руку потянул Таню к двери.

– Подожди, давай постоим, подышим… Я же недавно была в морге. Мне кажется, что моя куртка пахнет моргом… И голова кружится.

– У меня тоже кружится, но от другого… Я думал, что ты испытываешь такое же нетерпение, что и я… – Его тон, тон обиженного ребенка, вызвал почему-то в ней раздражение. – Выброси из головы весь этот криминальный мусор. Настройся на меня, я же вот он, неужели ты нисколько не соскучилась по мне?

– Соскучилась, Виталя. Но говорю же, мне немного не по себе… Знаешь, такое чувство, как будто сейчас вот что-то вспомню, но мысли разлетаются, как осколки… Никак не могу собрать.

– Я помогу тебе. Пойдем, иначе мне придется тащить тебя наверх на руках…

– Сумеешь?

– Да, я сильный. Ну же?

Он был настойчив.

– Послушай, Минкин, как ты относишься к рыбным котлетам?

Он закрыл глаза и представил себе на раскаленной сковороде рыбные котлеты. Он никак не относился к ним, как и они, рыбные котлеты, к нему никак не относились.

Между тем Таня уже набирала чей-то номер на мобильном телефоне. Взгляд ее был отстраненный, она находилась где угодно, но только не с Минкиным. Снег, сменивший дождь, застревал в ее волосах, таял на разгоряченном лице. Где же она сейчас была? С кем?

– Алло, Николай Борисович? Добрый вечер. Это Таня Бескровная, помните? Да… Не стоит. Я хотела спросить вас, вы любите рыбные котлеты? Да, согласна, очень странный вопрос. И все же: да или нет? Да? Вы умеете их готовить? Нет? Но Дина примерно за час до смерти ела именно рыбные котлеты. Она ела их у вас? Это вы их приготовили? Нет? А кто же? Никто? Странно… Может, вас кто угостил? Или она ходила к соседке… Ни с кем в доме не дружила? И все-таки напрягите память. Это очень важно. Возможно, Дина тем утром завтракала с убийцей… Постарайтесь вспомнить буквально каждую минуту, которую вы провели с вашей женой. А потом перезвоните мне, хорошо? – Она отключила телефон. – Извини, Виталий. Я согласна подняться к тебе прямо сейчас…

Она уже в лифте успела представить себе все то, что должно произойти сейчас в квартире, в спальне. Ее тело молчало, не испытывая того желания, от которого измаялся Минкин. Но сказать ему об этом – означало оскорбить, причинить боль. Он, мужчина, судит по себе: если хочет он, значит, должна хотеть и она. А она хочет одного – оказаться в своей квартире, принять душ, забраться с коробкой конфет и чашкой зеленого чая на кровать и уставиться в телевизор. Хорошо бы посмотреть какой-нибудь сложный, затуманенный сюрреализмом и чужими страхами и сомнениями фильм, тем самым ощутив собственную душевную защищенность и силу на фоне киношных опасности и отчаяния. Это испытывают все, кто смотрит фильмы о смерти, но разве ж кто в этом признается? Сейчас же она чувствовала себя не защищенной от человека, за которого собралась замуж. Она не хотела подниматься к нему наверх, не хотела, чтобы ее раздели и уложили на кровать, и мысль о том, что замужество предполагает именно такое, замаскированное под любовь, насилие, приводила ее в ужас. Как сказать ему, что она не испытывает желания, что самое лучшее для нее в данный момент включить хорошую музыку, потанцевать, поговорить…

Минкин между тем буквально силой втолкнул ее в квартиру и принялся целовать.

– Я хочу… – попыталась она прервать поцелуй, чтобы сказать ему то, что хотела.

– Я знаю, я тоже хочу…

– Я хочу… Синатру. Я хочу послушать Синатру и потанцевать.

Она слегка оттолкнула его от себя, чтобы увидеть выражение его лица. Уверенная в том, что прочтет в его глазах возмущение, если не ненависть, Таня увидела лишь легкое недоумение, очень скоро сменившееся совершенно очаровательной улыбкой.

– Я тоже хочу Синатру. Пойдем потанцуем.

Таню удивила его покорность. Как же он не был похож на того Минкина, которого Таня знала прежде. Неужели он так любит ее, что готов терпеть от нее все, вплоть до унижения? Чтобы проверить это, надо было попроситься домой. Но теперь, когда большая, тонущая в полумраке комната заполнилась медленной и грустной песней в исполнении Фрэнка Синатры, Тане захотелось остаться здесь, рядом с Минкиным, обвить его шею руками, прижаться к нему и, представляя себя роковой женщиной начала пятидесятых (в черном платье и черных перчатках, с сумкой в блестках и прической «Волна»), отдаться музыке.

Минкин же, отравленный чувством вины перед Таней, готов был исполнить любое ее желание, лишь бы она не успела разглядеть его позеленевшие от обмана и предательства глаза, не бросила его, как испортившуюся вещь. Он и сам не узнавал себя, человека, для которого порядок был нормой, единственным способом существования. В порядке содержались его дом, его рабочий кабинет, бумаги в портфеле, его аккуратно сложенная пижама под подушкой, стопка самых лучших презервативов в тайнике его автомобиля, золотые слитки и пачки денег в сейфе, вмурованном в стену его спальни, носки в ящике комода, флаконы с одеколоном на туалетном столике, предназначенном для его будущей жены, тарелки на сушилке и даже его любовницы, приходящие к нему в строгой последовательности…

Таня вторглась в его жизнь как ветер и смела многое из того, чем он так дорожил и к чему был привязан всей душой. Вместо этого мертвого (о чем он даже и не подозревал) порядка вторглась сама жизнь – веселая и отчаянная женщина, своим появлением внесшая в его существование живописный беспорядок и прежде не испытанную им радость. Исчезла из-под подушки его любимая пижама (теперь он спал голый), в ванной комнате появились беспорядочно разбросанные полотенца, зубные щетки, баночки с кремами и чудесный розовый женский халат. На кухне на всем свободном пространстве появились комнатные растения в разноцветных горшках – фиалки, бегонии, гортензии и чудный рододендрон (Минкину предписано было поливать их каждый день, за неисполнение полагался штраф в сто долларов); в прихожей – роскошная испанская, очень смешная и нефункциональная калошница; в спальне неимоверно длинные, занимающие все окно и часть напольного узбекского ковра, кружевные занавески… Про пистолет, который Таня хранила «на всякий пожарный» в меховом ботинке (засунутом к тому же еще и в толстый шерстяной носок) под кроватью, и говорить не приходилось.