Книга Цветы на чердаке - Вирджиния Клео Эндрюс

Когда папа был жив, он знал, как действовать в таких ситуациях: он брал близнецов подмышки — по одному с каждой стороны, относил малышей в их комнату и строго-настрого приказывал замолчать — или, пока они не замолчат, они будут сидеть одни, без телевизора, без игрушек, без всего. Лишенные аудитории, они замолкали через несколько минут после того, как папа закрывал за собой дверь. Быстро утихомирившись, они с ангельским видом забирались на колени к папе и тихо просили прощения.

Но папы не было. И в нашем распоряжении не было отдельной спальни, где близнецы могли поостыть. Эта комната была нашим единственным жилищем, и здесь двойняшки держали в заложниках своих обескураженных слушателей. Они вопили, пока их лица не стали из розовых красными, потом рубиновыми, а потом ярко-пурпурными. От слез их глаза сделались стеклянистыми и расфокусированными. Да, это было шоу экстра-класса — безрассудное шоу.

Очевидно, какое-то время наша бабушка находилась под впечатлением от спектакля. Однако скоро преодолела минутную нерешительность, чем бы она ни была вызвана, и ожила. Она целеустремленно направилась к свернувшимся клубком в углу близнецам и, наклонившись, подняла их за шиворот. Невзирая на их отчаянные крики и попытки лягнуть или ударить свою мучительницу, близнецы были на вытянутых руках отнесены к матери. Затем она отпустила их, и они грохнулись на пол, подобно ненужному хламу. Громким, твердым голосом, заглушая их крики, она безапелляционно заявила:

— Я буду стегать вас плетью, пока ваша кожа не начнет кровоточить, если вы сейчас же, немедленно, не перестанете орать!

Холодный, почти нечеловеческий голос и угроза, от которой у всех мороз пробежал по коже, убедили близнецов, как и меня, в серьезности ее обещания. Испуганные и пораженные, близнецы замолчали и уставились на нее, открыв рты. Они знали, что такое кровь, и как больно бывает, когда она идет. Страшно было видеть такую жестокость по отношению к малышам, как будто ей было все равно, если они повредят свои хрупкие кости и на нежном теле появятся кровавые рубцы. Она стояла, возвышаясь над ними, над всеми нами, подобно башне. Обратив огненный взгляд на нашу мать, она произнесла:

— Коррин, я не допущу, чтобы эти отвратительные сцены повторялись! Совершенно очевидно, что твои дети были испорчены вседозволенностью, и им срочно нужно преподать урок дисциплины и послушания. Ни один ребенок, живущий в этом доме, не должен повышать голос, отказываться от повиновения старшим или вести себя вызывающе. Слушай меня; Они будут говорить только, когда с ними заговорят старшие. Они будут вскакивать по стойке смирно, когда я заговариваю с ними. А теперь, сними свою блузу, дочь, и покажи, что бывает в этом доме с теми, кто не повинуется!

При этих словах мать встала. Ее лицо покрылось восковой бледностью, а все тело, казалось, сжалось, норовя спрятаться в туфли на высоком каблуке.

— Нет! — вздохнула она, — в этом сейчас нет необходимости. Смотри, близнецы уже замолчали, они уже слушаются.

Лицо пожилой женщины сделалось мрачным.

— Коррин, неужели ты смеешь ослушаться меня? Когда я предлагаю тебе что-либо сделать, ты должна делать это безоговорочно. И немедленно! Посмотри, кого ты вырастила! Слабовольные, испорченные, непослушные дети, все четверо. Они думают, что своим визгом могут добиться чего угодно. Здесь это не действует. Кроме того, они должны усвоить, что у меня нет жалости к тем, кто не повинуется и нарушает мои правила. Ты должна знать это, Коррин. Разве я когда-нибудь жалела тебя? Даже до того, как ты предала нас, разве я позволяла твоему хорошенькому личику и вкрадчивым манерам остановить уже занесенную руку? О, я помню время, когда твой отец любил тебя и вставал на твою сторону. Но это время прошло. Ты показала ему, что ты именно то, чем я тебя всегда считала — подлая, лживая дрянь!

Она обратила свой твердокаменный взгляд на нас с Крисом.

— Да, я с готовностью признаю, что ты и твой двоюродный дядя произвели на свет чрезвычайно красивых детей. Но помимо этого они представляют собой мягкотелые, бесполезные ничтожества! — Она снова злобно оглядела мать, как будто именно от нее мы унаследовали все эти недостатки. Но она еще не закончила. — Коррин, твоим детям определенно нужен наглядный урок. Когда они увидят, что случилось с их матерью, они перестанут сомневаться в том, что то же самое может произойти и с ними.

Я увидела, как моя мать выпрямилась и замерла, храбро посмотрев в глаза огромной, ширококостной женщине, которая была выше ее дюйма на четыре и на много фунтов тяжелее.

— Если ты будешь так жестока к моим детям, — начала мать дрожащим голосом, — я увезу их из этого дома сегодня же, и вы никогда больше не увидите ни меня, ни их.

Она проговорила это с явным вызовом, подняв свое красивое лицо и напряженно глядя на эту неповоротливую тушу, которая по иронии судьбы оказалась ее матерью.

Слабая улыбка, холодная и сдержанная, была ответом на ее вызов. Скорее это была не улыбка, а презрительная усмешка.

— Забери их, забери их немедленно, Коррин, и убирайся сама. Думаешь, я расстроюсь, если больше не увижу ни одного из вас?

Мы сидели и наблюдали за этим поединком голубых глаз Дрезденской куколки, принадлежавших нашей матери, и холодных, стальных глаз бабушки. Внутренне я готова была кричать от радости. Мама собирается забрать нас отсюда! Мы уезжаем! Прощай, комната! Прощайте, чердак и миллионы, которые мне все равно совершенно не нужны.

Но вместо того, чтобы направиться к чулану за нашими чемоданами, мать в нерешительности стояла, не сходя с места, как будто что-то красивое и благородное в ее душе рухнуло. Ее глаза опустились в знак поражения, а голова склонилась вниз, чтобы скрыть выражение лица.

Охваченная дрожью, я смотрела, как бабушкина усмешка превращалась в широкую и жестокую победную улыбку.

— Мама! Мама! Мама! — казалось кричала моя душа. — Не позволяй ей делать этого с собой!

— А теперь, Коррин, сними свою блузу.

Медленно, неохотно, бледная, как смерть, мама повернулась к нам спиной, и было видно, как по ее позвоночнику пробежала сильная дрожь. Потом она с большим трудом расстегнула пуговицы своей белой кофточки и медленно опустила ее, чтобы обнажить спину.

Под блузкой не было лифчика, и мы тут же поняли, почему. Я почувствовала, как Крис замер, затаив дыхание. Кэрри и Кори тоже смотрели, и моих ушей достигли их всхлипывания. Теперь я понимала, почему мама, обычно такая грациозная, так скованно вошла в комнату с глазами, красными от рыданий.

Ее спина была исполосована длинными, ярко-красными следами, которые опускались от самой шеи до пояса, где их закрывала юбка. Некоторые рубцы были припухшими и покрытыми корочкой запекшейся крови. Вряд ли хоть один дюйм кожи остался неповрежденным между этими ужасными следами от плети.

Холодным, бесчувственным тоном, не принимая в расчет ни наши чувства, ни чувства матери, бабушка произнесла новые инструкции:

— Посмотрите хорошенько, дети. И знайте, что эти следы идут вниз до самых ступней. Тридцать два удара плетью за каждый год ее жизни. И еще пятнадцать за те годы, что она прожила в грехе с вашим отцом. Ваш дедушка назначил ей это наказание, но исполнила его я. Преступления вашей матери были против Бога и тех моральных принципов, по которым живет наше общество. Она вступила в порочный брак, и это было святотатством. Этот брак был мерзостью в глазах нашего Господа. И как будто этого было недостаточно, они завели детей — четверых! Детей, являющихся порождением дьявола! Порочных с момента зачатия!