Книга Прощание с телом - Сергей Коровин

«Как это случилось?» — спросил я. «Что?» — не понял Колька. «Что она у нас в доме?» — Колька пожал плечами: «Наверно, Анна… корвалол… валидол… Не знаю». — «А почему мы — шепотом?» — осведомился я. Колька молча показал стакан. Морда у него была — так себе, можно сказать, не выспавшаяся, в пепельницах громоздились вперемешку недокуренные сигарки, сигаретки, кучки трубочного пепла. Среди обычного состава книжек, раскиданных по креслам, столам и подоконникам, я заметил желтого Харро фон Зенгера с закладками. Понятно, подумал я, готовимся к войне. И виски, стало быть, тоже туда же — для возгонки духа воинственности. «Нет, — сказал я, — спасибо. Мы на просушке». Колька сокрушенно развел руками и налил себе еще.

Тут пришла Анна, вернее, она проходила с салфеткой в ванную и заглянула к нам на веранду. «Ага, — сказала она, — вот ты-то мне и нужен. Ты рыбу привез? Ах так, тогда вынь мороженое филе. Мы сегодня совершенно неевши — какой-то сумасшедший дом. Я тебя умоляю: просто свари, ну и соус, какой ты обычно делаешь. Да, у меня там картошка есть молодая — можно не чистить, просто помой. Давай, иначе я сдохну, ей-богу! А ты, Коля, иди к себе. Не шляйся тут, не шляйся! Я не понимаю: тебе делать нечего, что ли? Мы же договорились не шляться, вот и не шляйся. Возьми с собой бутылку и сиди там». Она даже подошла и приложилась к моей щеке, а потом поспешила своей дорогой, судя по всему, снимать компрессами гипертонический криз этой старой вонючке. Уж чего-чего, а это Анна умеет: у нас в доме сие высокое искусство передавалось из поколения в поколение.

Потом она пришла ко мне на кухню, вытащила из морозильника бутылку водки, налила две стопки — она всегда любила смотреть, как готовят еду, и что-нибудь тихонько пробовать. Теперь Анька выглядела очень хорошо, от паники не осталось и следа, во всяком случае, движения стали точными — горлышко не звякнуло и ни капли не пролилось. Ей вообще к лицу крайняя занятость — напряженное расписание, жесткие сроки, глубокие переживания, немыслимые задачи, полный цейтнот — эти обстоятельства делают ее страшно красивой. «Бедная Кэт, — сказала она. — Я не знаю, что с ней делать», а у меня уже булькали картошки, филе было полито лимоном, масло растоплено, лук нарезан, яйца накрошены, вода с пряностями близка к закипанию. «Ну вот, — показал я, — дашь ей поесть, потом стакан корвалолу и пусть спит», хотя прекрасно знал, что она имеет в виду: Борькина мамаша всегда была к ней неравнодушна, особенно к маленькой, и когда видела ее, то теряла от умиления голову. «Наш Боря — говно-ребенок, весь в отца. Давай ты у меня будешь доченькой», — сюсюкала Кэт. Она шила ей платьица, дарила ленточки и бусы. А Анечка была угрюмой девочкой, ходила в штанах, стриглась наголо, бывало, целыми днями жила на дереве. Анька называла Екатерину Самойловну Мадам-липучка и благодаря ей научилась отказывать людям, которые ей надоедали. «Извините, пожалуйста, — вежливо говорила она, — но сейчас я, к сожалению, очень занята». Действительно, бедная Кэт.

Ну уж не знаю, каким образом Анна убедила ее что-нибудь съесть, но за столом я увидел старуху Кэт. Она припала к моему плечу, и я понес какую-то околесицу о том, что теперь, там, он будет вести себя хорошо, что уныние — грех и тому подобное. Потом она согласилась даже на рюмочку коньяку. Вообще Кэт казалась довольно благополучной, и старухой ее трудно было назвать, впрочем, это прозвище она носила уже почти тридцать лет. Да и что такое шестьдесят? У них в Америке в ее элегантном возрасте дамочки обычно начинают новую жизнь. Но горе! Я это просто физически ощущал — незнакомый взгляд, незастегнутая пуговка, некоординированные движения туфлями, неизмеримое отчаяние в слабых руках.

По ее рассказу выходило, что Борьку убили из-за бабок, потому что чего-то искали. Они приехали продавать дачу, причем все делала сама Кэт — ездила по разным учрежденим, собирала бумаги, возилась с агентами, с покупателями. Борька явился только к нотариусу, подписал купчую, пересчитал денежки и отнес в банк. Остальное время он болтался с блядями. То есть его укокошили зря — наличности в доме никакой не было.

Мне стало как-то зябко от этой истории, и я не решился отговаривать Аньку от ружья. Хрен с ним, подумал я, если его не вешать на стенку, а сунуть куда-нибудь за буфет, то оно, глядишь, и не выстрелит. Мы открыли железную дверцу, достали футляр, вытянули содержимое на газету. Последний раз я чистил его лет, наверное, двадцать назад. Тогда мне Папаша велел по телефону, а так бы и в голову не пришло: считают, что если часто чистить, то кучности не будет. «Вот, — сказал я, — теперь смотри, как его собирают», но Анна даже не взглянула на ружье, она снова полезла в сейф, вывалила на стол все, что там было: коробки с патронами, банки с порохом, дроби, пыжи, закрутки и прочее, а потом подняла металлический полик, подцепила его с краю и вытащила из какого-то углубления под ним здоровенный пистолет. Мне осталось только присвистнуть: «Фью-тю-тю!» Я знал эту штуку — настоящий довоенный Токарев тридцать девятого года — чума! Вот уж не думал, что я его снова увижу.

«На, — сказала Анька, — сделай, чтобы работал», — и протянула его мне стволом вперед. Я машинально отстранил ее руку в сторону. «Положи, пожалуйста, на стол, — попросил я. — Подержи вот это», — и сунул ей ружье. Анька нахмурилась, но подчинилась, потом подумала и тоже грохнула его на газету. Она и сама прекрасно понимала, что эти железки ей совершенно не подходят, — то же самое было в свое время с велосипедом, с автомобилем, с компьютером, — и уже предчувствовала долгий унизительный процесс обучения. Она сообразила, что совершила какую-то грубую ошибку, но не знала какую.

Я взял пушку, осмотрел, вытащил магазин, оттянул ствольную коробку, вставил магазин обратно — он был пустой. «Возьми, пожалуйста, — сказал я и протянул его рукояткой вперед. Анька приняла. — Теперь дай мне». Она на мгновение замерла, а потом, озарившись улыбкой, взяла за ствол и подала его уже как положено. Ура! Урок начался: я показал ей способ разборки, объяснил принцип работы, про затвор, патроны и тому подобное, но скажу честно: мне было как-то противно — все это представлялось совершенно ненужным, мало того — вооружая Аньку, я совершал преступление, ведь, если вдуматься, дать женщине заряженный пистолет — это все равно что посадить на трассе за руль плохо дрессированную обезьяну.

Она сказала: «Обидно, что я не вышла к нему, не пригласила зайти и вообще. Но, сам понимаешь…» Я пытался представить.

Да, Борькина гибель тогда вызывала у меня непонятные ощущения — правда, она пока существовала исключительно в языке, я же не видел его мертвым, — то есть ее фактически не было. Во мне даже не поселилось ни чувство досады, ни тревога, ни жажда мести. Если бы не горе старухи Кэт, то я бы и не поверил, что с ним что-то случилось — просто очередная дурацкая выходка Паршивца, он же однажды даже сделал вид, что повесился, чтобы напугать ее, чтобы хоть как-то достать.

После Анны я подумал о Сильве, пошел искать и тут же обнаружил ее в оранжерее с лейкой. Забавно видеть полицейского, орошающего огурцы, особенно, если на нем кроме формы желтые резиновые сапоги и такие же перчатки. Об этом я ей сразу же доложил, а она сказала: «Слушай, будь другом, добей их, тут осталось всего два ряда, а я пока что-нибудь съем. Ей-богу, маковой росинки с утра не было — просто какой-то сумасшедший дом». Я взял у нее лейку и пошел к бочке, она сбросила перчатки и убежала.