Книга Мужчина, которого она забыла - Ровена Коулман
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
* * *
Нехотя я соглашаюсь сесть в переполненный автобус – явно не самая сумасшедшая среди его пассажиров. Темноты и сырости на улицах стало больше; вода превращает их в мутное зеркало. Может быть, оно-то и показывает реальность в ее истинном расплывчато-переливчатом свете – текучий мир, который того и гляди смоет. Вот как я себя чувствую: словно стою по ту сторону зеркала и пытаюсь оттереть с него грязь, чтобы яснее видеть и понимать.
– Мерзкая погода, – говорит мама. Я пытаюсь вспомнить время, когда дождя не было.
К счастью, мы застаем Бекки дома. Она открывает нам в нижнем белье и футболке. От одного вида голых ног на кафельном полу меня пробирает дрожь. Хочется отправить ее за джемпером.
– Я не религиозна, – говорит Бекки, переводя взгляд с мамы на меня.
– Мы тоже, – сообщаю я. – По крайней мере, если бы я верила в Бога, то сказала бы ему пару ласковых слов, которых в Евангелии не найдешь.
Бекки начинает закрывать дверь.
– Это насчет Кэйтлин. Вы ведь знакомы? – Мама просовывает ногу в дверной проем – решительно, как полицейский из спального района или торговый агент. Бекки смотрит на мамины сапоги, потом на свои голые ноги и осторожно приоткрывает дверь.
– Я бабушка Кэйтлин. Если вам известно, где она, пожалуйста, расскажите нам. Мы знаем, что она бросила университет. И знаем о ее беременности.
– Какого… – Бекки округляет глаза и кусает губу – ей все же хватает приличий, чтобы не сквернословить в присутствии старших. Итак, она об этом не знала. Возможно, отсюда следует, что Кэйтлин и не беременна. – Боже, я думала, она…
– Предохраняется? Принимает таблетки? Знает про безопасный секс? – спрашиваю я.
– Кто бы говорил… – Осадив меня, мама поворачивается к Бекки. – Мы так думаем, хотя точно не знаем. Вот как нужно было сказать. Она ушла из дома, мы беспокоимся. Пожалуйста, Бекки, мы не хотим, чтобы она оставалась одна.
Бекки кивает и открывает дверь шире.
– Входите, не мокните под дождем.
В доме пахнет карри и сырым бельем. Из прихожей видна гостиная, а в ней на низком столике стоит косметичка Кэйтлин. Сердце подпрыгивает, я закрываю глаза, чтобы не расплакаться. Чего только я не передумала за эти часы – и вот наконец-то узнала, что дочь в безопасности.
А потом меня берет злость. Мы все чуть с ума не сошли. Она что, совсем о нас не думает?
– Кэйтлин здесь, – говорю я Бекки. – Это ее вещи.
– Нет, то есть да, она у меня остановилась. Но сейчас на работе. – Бекки мнется, хватает с перил джемпер, одевается. – Она попросилась пожить, сказала, что хочет разобраться в себе, пока не найдет квартиру и все такое. У нее были какие-то… проблемы. Мы не то чтобы много говорили, можно сказать, вообще не говорили. Она все время работала, так что… – Бекки заглядывает в гостиную, где виднеется спальник и кое-какая одежда, разбросанная по ковру. – Я первый раз слышу, что она беременна, а она, м-м-м, она вообще-то уже две недели здесь… Обычно Кэйтлин все мне рассказывает.
– Где она работает? – спрашиваю я. Судя по тому, что Бекки обращается со мной как ни в чем не бывало, Кэйтлин рассказывает ей далеко не все.
– Ну… – По ее опущенным плечам хорошо видно, что именно эти сведения она не горит желанием нам сообщать. – Ну, там…
Последние слова звучат так тихо, что я сомневаюсь, верно ли их расслышала, пока мама громко не повторяет:
– В стрип-клубе?!
Это программка самой первой пьесы, в которой участвовала Кэйтлин. Ей тогда было восемь лет. В школе ставили «Алису в Зазеркалье», и она играла Черную Королеву. Прекрасно помню тот день – я забирала ее из школы, а она выскочила из класса и сказала, что у нее будет роль, целая роль со словами и с песенкой. В ту же секунду мне скрутило живот от страха. Кэйтлин всегда была беззаботной, веселой девочкой – но только среди знакомых. Перед чужими людьми она замыкалась, не хотела ни с кем говорить и пряталась за мою юбку. Объясняла, что не любит, когда на нее смотрят, и добавляла, округлив от страха глаза: «Это ведь может быть кто угодно». Я слишком поздно поняла, чего она боится – увидеть отца и не знать, что это он.
Когда Кэйтлин только пошла в школу, первые недели были сущим кошмаром: каждое утро по дороге на детскую площадку она рыдала с такой неподдельной скорбью, что я всерьез подумывала, не забрать ли ее домой насовсем. «Я никого не знаю, – всхлипывала она. – Я буду скучать! Почему ты со мной не ходишь?»
Однако со временем она подружилась и с одноклассниками, и с учителями. Как я и думала, ее замкнутость постепенно сошла на нет, и Кэйтлин стала веселой озорницей, всеобщей любимицей. Вот только за последние годы в ее школьной жизни все оставалось по-прежнему: даже классный руководитель ни разу не поменялся. И хотя Кэйтлин уже играла ослика и овечку в рождественских постановках, ей еще не приходилось стоять на сцене одной, читать роль или петь. Я была уверена, что она не справится, и думала о том, как спасти мою малютку от тяжелого разочарования. Я должна была ее защитить и на следующий день, придя за ней в школу, решила поговорить с учительницей. Кэйтлин отбежала поболтать с подругами. Я смотрела, как она резвится, и объясняла мисс Грейсон:
– Боюсь, она не справится. Помните, какая она была стеснительная? Нельзя ли как-нибудь поменять ей роль?
– Что вы, Кэйтлин просто счастлива! – возразила мисс Грейсон. – И отлично справляется на репетициях.
– Да, но там на нее не смотрит целый зал чужих людей.
– По-моему, вы ее недооцениваете – Несмотря на улыбку и теплый тон, мисс Грейсон явно была недовольна тем, что я не верю в способности Кэйтлин. Я больше не повторяла просьбу – только подумала: вы еще увидите. Когда она застынет от ужаса или убежит со сцены, захлебываясь от слез, – вот тогда вы увидите.
Костюмы для школьных пьес ниспосланы матерям в испытание. Я терпеть не могла их шить, поэтому на помощь пришла мама, и мы управлялись втроем: она командовала, Кэйтлин оттачивала навыки примадонны, а я сшивала вместе обрезки ткани. Впрочем, все были счастливы и много смеялись. Кэйтлин читала нам роль и пела песенку, пока мы наряжали ее в красное платьице и красили картонную корону.
Я хотела, чтобы подготовка длилась вечно. Даже надеялась, что Кэйтлин в последний момент подхватит простуду или охрипнет, и это ее спасет.
И вот настал день представления. Я вошла в зал за полчаса до начала, чтобы занять место в первом ряду – оттуда было удобнее подхватить безутешную дочь, когда она в рыданиях убежит со сцены. И между прочим, за него пришлось побороться. Другие матери – настоящие, при мужьях, те, что носят парки и пекут торты для ярмарок, – уже побросали на стулья свои кардиганы. Почти все здесь меня недолюбливали. Я была неизвестной величиной: высокие каблуки, яркая губная помада и никакого мужа на горизонте. Во мне видели угрозу. Когда перед спектаклем нас попросили из зала и я встала поодаль, притворяясь, будто читаю книгу, остальные мамаши собрались в группы и перемывали мне косточки – во всяком случае, я была в этом уверена. В общем, переложить чужой кардиган на соседний ряд – это с моей стороны было очень смело. Однако я думала лишь об одном: нужно быть на виду у Кэйтлин, когда понадоблюсь, утешить и защитить ее.
