Книга Женщина на грани нервного срыва - Лорна Мартин

Я скривилась так, словно меня сейчас вырвет.

Мама и папа весело рассмеялись, глядя друг на друга точно влюбленные подростки.

— Пусть смотрят, нас это не волнует. Правда, Оуэн?

— Нам абсолютно все равно, милая, — ответил папа. — Давай-ка покажем класс.

Он включил латиноамериканскую музыку, а мама пояснила:

— Танго — пламенный, эротичный танец. Поэтому твоему папе, шотландцу до мозга костей, фигуры даются нелегко. Ему ведь приходится выражать языком тела свои чувства, свою страсть.

Она посмотрела на папу и расхохоталась, а он покачал головой:

— Роуз, веди себя прилично.

Я скорчилась на диване, закрыв руками лицо. Сквозь щелочки между пальцами я увидела, как мой отец, высокий стройный седовласый мужчина с карими глазами, положил ладонь маме на талию. Мама, тоже седая, коротко стриженная, зеленоглазая, чуть пониже отца и с более округлой фигурой, вытянулась и, выставив локти в стороны, взяла папу за левую руку. Они тесно прижались друг к другу.

— Вот так. — С видом прима-балерины мама резко повернула голову вправо и вздернула подбородок. — Это вам не плавный и текучий вальс. Этот танец более… как бы сказать, Оуэн?

— Более резкий. В манере «стаккато», — ответил отец. Вернее, человек, на него похожий.

И они со сосредоточенным видом принялись кружить по гостиной — легко и ловко, ни дать ни взять полноправные участники конкурса бальных танцев. Папа командовал вслух:

— Тихо, тихо, живо, живо, тихо. Раз, два, три, четыре, тихо, живо, живо, тихо.

Мама следовала за ним. Время от времени она быстро, театральным движением крутила головой — вперед-вправо. Пару раз она обвила его ногу своей.

Под конец они завертелись на месте и, обнявшись, остановились. Я никогда не видела папу таким довольным.

Я зааплодировала. Поначалу немного неуверенно, потому что была шокирована до глубины души.

— Слушайте, а неплохо! — Я была не в силах сдержать удивление. — Но это как-то… неправильно.

До рождения Льюиса отца, по большому счету, интересовали только книги — преимущественно о Римской империи — и матчи «Селтика». Теперь же он с готовностью становится на четвереньки, изображая Паровозика Томаса, и кружит по гостиной, одной рукой обнимая маму, а в другой держа бокал шампанского, — любуйтесь, соседи. Что творится с моей семьей?

Пока я разглагольствовала, доктор Дж. не проронила ни единого слова. Мне представилось, как она сидит за моей спиной — будто греющийся на солнышке крокодил, вроде бы полусонный, но готовый атаковать в любой момент.

— Они танцуют, держатся за руки на улице, возможно, они даже… — Господи, нет, об этом я и думать не хочу. — Это все малость диковато, но я рада видеть, как счастливы все вокруг. — Я с энтузиазмом закивала. Финита.

Короткая пауза — и первый удар.

— Меня интересует вот что. Вы и вправду совершенно довольны происходящим?

Хм-м, подозрительно. Давно она не выражалась так многословно. К чему она клонит?

— В смысле — «совершенно»? — Я озадаченно разглядывала потолок.

И впрямь, сегодня она была необычайно красноречива.

— В структуре вашей семьи произошли серьезные изменения. Какие эмоции вы испытываете по этому поводу? Только ли положительные? Или же данные события пробудили в вас и какие-то иные чувства?

— Нет. — Я замотала головой. — Никаких иных чувств.

Тишину нарушало только тиканье часов.

— Некоторые эмоции мы сами не осознаем, — после долгой паузы сказала она. — Однако это не означает, что их нет. Это не означает, что они недостаточно сильны или важны. Прибавление в семье, хотя и служит источником огромной радости, способно вызвать тревогу. Глядя на новорожденного, мы можем задуматься о том, что сами стареем; о том, что мы смертны. Вы также можете ощущать зависть по отношению к Льюису или по отношению к вашей…

Я вскочила как ошпаренная и воззрилась на доктора Дж.

— Аб-со-лют-но исключено. Я не завистлива. Я никогда не испытываю зависть. Я считаю, что это отвратительное, бессмысленное и безобразное чувство, как и гнев. Это пустая трата сил и времени.

Она пристально на меня смотрела. До сих пор мне казалось, что взгляд у нее невыразительный, но теперь я начала понимать, что, наряду с паузами в разговоре, это один из самых мощных инструментов ее профессии. Этот взгляд словно говорил: «Подумай хорошенько о том, что сейчас сказала. Как следует подумай. И спроси себя, правда ли это. Спроси себя: кого ты пытаешься обмануть? Меня точно не обманешь, так и знай. Подумай о своих истинных чувствах. Не о тех чувствах, которые, как тебе кажется, ты должна испытывать. Не о тех, которые ты хотела бы переживать. А о тех, которые ты испытываешь в действительности. Меня не интересует то, что находится на поверхности. Мне нужен не прекрасный цветок, а его глубоко уходящие корни. Покопайся в себе и постарайся войти в контакт с теми чувствами, которые прячутся там, в грязи, в темноте».

Я хотела пошутить, что завидую разве что Анджелине Джоли или новой подружке Джорджа Клуни, но внезапно почувствовала, что теряю почву под ногами. Я не могла изобразить улыбку или спрятаться за напускной жизнерадостностью.

Она посидела, поморгала и снова пошла в наступление:

— Скажите, вы когда-нибудь чувствовали зависть по отношению к друзьям или родственникам?

— Ну, я бы не сказала… — промямлила я. — Я вообще не завишу от чужого мнения.

— Вас никогда не мучила зависть? — В ее монотонный бубнеж вкралась едва уловимая нотка недоверия.

Перед глазами встала картинка: Кристиан и Шарлотта обнимаются. К горлу подступила тошнота, и я поспешно затолкала эту сцену обратно в глубины подсознания.

— Нет, правда. Говорят, между сестрами всегда существует соперничество, но я никогда не завидовала Луизе. Вообще-то… знаю, это прозвучит ужасно, но я всегда понимала, что я лучше. Так что я как бы уже выиграла это соревнование.

Пауза.

— Лучше? В каких отношениях?

— Во многих… — пропищала я тоненьким, дрожащим голоском.

Я начала перечислять свои достижения и тут же поняла, что все мои так называемые поводы для гордости — просто жалкие, неубедительные попытки самоутвердиться и укрепить свою, как теперь стало ясно, весьма шаткую самооценку.

С тяжелым вздохом я снова легла на кушетку и стала вспоминать, как повела себя, когда распался первый брак Луизы. Тогда ей было двадцать семь. Мы с мамой поехали в аэропорт Глазго ее встречать. Почти все свои вещи она оставила в Лондоне, где шесть лет прожила с мужем. Она вышла к нам — худенькая как тростиночка, с одним-единственным чемоданом — и горько расплакалась. Моя сестра, в отличие от меня, редко плачет на людях, так что мы сразу поняли — дело серьезное. Мама обняла ее и принялась успокаивать. Я же, презрительно фыркнув, отошла в сторонку. Она ведь сама решила все бросить, думала я. Это ее выбор. Муж у нее был замечательный и очень ее любил. Она вступила с ним в брак по доброй воле. Чего теперь-то лить слезы? Сама виновата. Я не предложила ей ни грана утешения или сочувствия — только плохо скрываемое пренебрежение. Все равно как какой-нибудь упертый религиозный фанатик, я была убеждена, что хорошие, достойные люди не разводятся. Она много раз пыталась мне объяснить, что это было самое трудное решение в ее жизни, что она вышла замуж слишком молодой и что лучше разорвать узы, не приносящие счастья, чем задохнуться в них. Но я чувствовала себя праведницей, миссия которой — указывать другим на их грехи. Я не знала, что близится мое собственное падение.