Книга "Горячие" точки. Геополитика, кризис и будущее мира - Джордж Фридман

Несмотря на все теоретические построения, человеку нужно место, где он может быть рожден, воспитан и защищен. Это критично для всех людей без исключения. Из этого возникает такое человеческое чувство, как любовь — любовь к своему, к тому, с чем человек помимо его воли жил с момента рождения: к родителям, давшим ему жизнь; к языку, на котором он начал общаться; к религии, в которой оказался воспитан; к своей деревне, наконец. Это те вещи, которые люди не выбирают. Они окружают человека с момента его появления на свет, а он просто по своему рождению принадлежит им. Любовь к ним является первым, простым и, наверное, самым сильным чувством — в отличие от любви романтической, объект которой выбирается человеком. Просвещение преследовало цель освободить индивидуума от связей, возникающих по факту рождения, помимо его воли, от ограничений, которые накладываются этими связями и которые он не выбирал самостоятельно и свободно. Но разрывая их, человек оказывался предоставленным собственным мыслям и часто просто терялся в них. Освобождение от суеверий означает освобождение от религии в ее самой примитивной иррациональной форме. Поднимаясь же чуть выше этого примитива, человек не может избавиться от ощущения необходимости оставаться частью какого-то места, где живут понятия общества, долга и истории, — иначе мысли, навеваемые его гордым одиночеством, начинают сеять настоящий хаос.

Мы подошли к сути проблемы. Наука и философия в эпоху Просвещения стали сводить людей исключительно к их физической природе и желаниям. Если это все, что есть человеческая суть, то какое место надо отвести обязательствам друг перед другом, перед самим собой? Что такое мораль, как ее познать? Невозможность дать ответы на эти вопросы делает человека опасным, мало отличающимся от животных. Оказавшись духовно разобщенными, люди почувствовали, что им все-таки надо объединяться в общество, только нужна идея — для чего. С идеями было сложно. Может, поэтому появились сказки, в которых исподволь проводилась мысль о возвращении к своим истокам, что спасет людей от самих себя и вытащит их из болота обыденной жизни. В этих сказках людям напоминалось, кто они есть на самом деле.

Немецкие отцы и матери — как и родители во многих других европейских странах — рассказывали своим детям сказки, в которых было место и страхам, и восторгам. «Гензель и Гретель» — это история о брате и сестре, детях бедного дровосека. Их мать умерла, отец женился снова. Мачеха убеждает отца, что детей надо отвести в лес и бросить там, чтобы избавиться от лишних ртов, так как всем угрожает голод. Подслушав этот разговор, Гензель решает запастись камешками и бросать их на дорогу, чтобы иметь возможность вернуться домой. Тогда мачеха еще раз убеждает отца выгнать детей. Запертые дома коварной мачехой, на этот раз они не могут собрать камешки. Тогда Гензель бросает на дорогу хлебные крошки, которые склевывают птицы. В лесу дети встречают ведьму, и та решает их съесть. Брат, посаженный в клетку, должен быть съеден первым. Гретель, поняв, что должно произойти, толкает ведьму в печку, где она с воплями умирает. Дети забирают все ведьмины драгоценности и идут домой, дорогу им показывают птицы. По возвращении оказывается, что злая мачеха умерла, отец принимает их обратно с принесенным добром. Далее они счастливо живут в достатке.

В такого рода сказках содержался политический посыл, сигнал для немцев: обман, жертва, сообразительность. Начиналось все с вопиющей несправедливости, безнадежной нищеты, под влиянием которых добропорядочный немец вынужден совершать ужасные поступки по отношению к тем, кого он должен любить больше всего. Затем причина несправедливости выявляется, с ней вступают в схватку и побеждают. Финальный триумф добра соседствует с утверждением немецкой храбрости, ловкости, ума, но и обмана. Ум подчеркивается в образах детей, символизирующих будущее, в противоположность родителям с их изуродованными жизнью душами как собирательному образу прошлого. Подобные сказки можно интерпретировать и как немецкий взгляд на европейскую историю — на необходимость вернуть немцам благополучие, которое у них ранее украли. Дети читали эти сказки — и до сих пор читают. В сказочных страшилках они находили связь между происходившим в семьях и в более широких сообществах.

Сказки братьев Гримм в большей степени носили языческий характер, а не христианский. Действие в них часто происходило в первобытных лесах и напоминало древние сказания дохристианской эпохи. Это был мост между братьями-сказочниками и мыслителями Просвещения. И те и другие в большой степени не верили в христианского бога (в своих трудах). Концепции Просвещения обходились без религии во имя прогресса, и такое движение мысли — как указал Питер Гэй[12]— странным образом приводило скорее к очень своеобразной форме язычества (чем к полному атеизму в современном понимании). Братья Гримм отправляли читателей в дикие леса дохристианской Германии, полные опасностей, таинств и потенциальных побед. Лес в сказках был романтическим местом, больше мифическим, а не реальным. Проистекавшая отсюда романтика также внесла свой вклад в становление европейского национализма.

Но кроме объединяющих моментов было много того, что разделяло Просвещение и параллельно происходивший процесс становления наций. Просвещение выступало врагом мифов, так как разум развенчивал их. Формирование национального самосознания, напротив, нуждалось в мифах. Но ему требовалось и рациональное мышление. Возникала новая проблема: если отдельный человек имеет долг перед своей нацией (которая, конечно, всегда великая, со славной историей, подогреваемой мифами), где границы этого долга? Где границы прав одной нации по отношению к правам другой? Как понять, какая нация является более великой, кто это определит? Появились объективные основы для представлений о том, что какая-то нация превосходит (по крайней мере в чем-то, если не во всем) другие или, наоборот, что нация выступает жертвой притеснений со стороны других наций.

Романтический национализм раздувал чувство величия нации одновременно с ощущением того, что нация является жертвой посягательств со стороны других наций. Происходило это в иррациональной области — отсюда влияние искусства, а не науки на формирование национального чувства. Шопен передавал величие польского духа в своих сонатах, полонезах и мазурках, а не в трактатах. Сонаты будоражили души, но невозможно предсказать, что сделает гениальная музыка с конкретной душой. Искусство может быть таким же безжалостным, как и разум, но по-другому. Рациональные размышления всегда ведут к какому-то логическому заключению, к концу, неважно, абсурдному или нет. Искусство требует обожания, и не имеет значения, какой заряд оно несет в себе. Разум предполагает умозаключения. Произведение искусства является законченным и целостным — красота искусства не требует достижения чего-либо: она есть и начало, и конец.

Наконец, как мы увидим в процессе рассмотрения того, как поднимался фашизм, нация в массовом сознании станет отождествляться с произведением искусства, а партийный лидер — с его автором. Фашисты создали сказку, миф о нации, что вылилось в конкретную идеологию. Просвещение тоже одним из своих результатов имело идеологию, в значительной мере отличавшуюся от фашизма по корням и последствиям, но схожую с ним по степени опасности для мира. Разум, предоставленный самому себе и имеющий право идти в своей логике до конца, и искусство, проповедующее безграничное и беспощадное стремление к красоте совершенства, могут приводить к страшным вещам. Вспомните Сталина и Гитлера. Как бы то ни было, людям пришлось объединяться в сообщества, которые приняли форму наций, а нации стали править людьми как очень ревнивые господа-хозяева.