Книга Боэмунд Антиохийский. Рыцарь удачи - Жан Флори

Однако на Клермонском соборе Урбан II в значительной степени изменил эту идеологию, сделав упор на освобождении Гроба Господня[198]. Таким образом, священная война, ведомая на Востоке, превратилась в «крестовый поход», в паломничество — вооруженное, конечно, и массовое, но тем не менее паломничество по своему предназначению, что позволило папе закрепить за ним характерные черты и права, связанные с актом покаяния. Второе постановление Клермонского собора прекрасно резюмирует эту особенность новой идеологии, которую папа развивает и в своих письмах: «Всякий, кто движим единственно своим благочестием, а не желанием почестей или денег, отправится в Иерусалим для того, чтобы освободить Храм Божий, чтобы путь этот был для него лишь путем покаяния»[199].

Итак, крестовый поход предписывался в качестве епитимьи. Он искупал грехи и полностью заменял собой другие, предшествующие формы покаяния. Впоследствии такая замена церковных наказаний стала индульгенцией, полным отпущением грехов, целиком либо частично избавлявшем человека от мук и страданий в ином мире — в чистилище, представления о котором до 1100 года были еще туманными или вовсе не сложились. В 1096 году об этом не было и речи. Однако даже в своей первоначальной форме индульгенция значительно преобразила идеологию крестового похода. Действительно, чтобы поход считался покаянием, рыцари должны были принять в нем участие только лишь из благочестия, а не ради того, чтобы стяжать славу, богатство, добычу или земли — то есть то, чего рыцари желали прежде всего. Кающийся крестоносец, следовательно, отличался от рыцаря, участвовавшего в священной войне. Можно задаться вопросом, какая из этих групп была больше и не часто ли обе эти мотивировки перемешивались в сознании участников.

Даже если Боэмунд был искренним крестоносцем (в чем нельзя сомневаться априори), похоже, он все-таки считал себя прежде всего крестоносцем-завоевателем, а не кающимся пилигримом. Возможно, он еще не знал об эволюции идеологии с подачи Урбана II либо вовсе не принимал ее, что делает из него — и при этом не стоит обвинять его в двуличии — подлинного воина священной войны.

Во всяком случае, именно такой образ Боэмунда представлен в рассказе Роберта Реймского о решении, принятом норманном в Амальфи. Узнав у крестоносцев, которые встретились ему на пути, об их оружии, боевом кличе и целях, Боэмунд обратился к норманнским воинам с настоящей речью о священной войне, без малейшего колебания сославшись на реальные возможности обрести и земную, и небесную славу:

«Пусть примкнет ко мне тот, кто вверяет себя Господу. Рыцари, ныне повинующиеся мне, станьте же рыцарями Бога и отправляйтесь со мной в путь к Гробу Господню. И все добро, что принадлежит мне, считайте своим. Разве и мы не берем начало от франкского корня? Разве предки наши не пришли из Франции, разве не завладели они землями своими силой оружия? Каким бесчестьем покрыли бы мы себя, если бы наши родители и братья пошли на муки и даже в рай без нас? Если это божье воинство (militia) отправится на битву без нашей помощи, нас и детей наших по праву обвинят в том, что роду нашему не хватило храбрости»[200].

Роберт, монах из Реймса, попутно прославляет и «французский народ», к коему причисляет себя Боэмунд, что, несомненно, было сделано в пропагандистских целях, к которым мы еще вернемся. Автор восхваляет и достоинства крестового похода, и самих французов, возвышая династию Капетингов, с которой Боэмунд свяжет себя в 1106 году, взяв в жены Констанцию, дочь короля Филиппа I. Для Боэмунда и в некоторой степени для самого Роберта крестовый поход представлял военное предприятие, удачно соединившее страсть рыцарства к завоеваниям с идеалом священной войны, проповедуемой Церковью.

То же совмещение двух идеалов, согласно Раулю Канскому, прельстило и Танкреда, племянника Боэмунда[201]. Рауль Канский выводит на сцену тот самый образ рыцаря, который вечно ищет славы, не жалея ни своей жизни, ни жизни своих врагов — и тем не менее страдая от мысли, что такое поведение идет вразрез с наставлениями Евангелия. Крестовый поход, отпускающий грехи, позволяет ему примирить эти оба идеала. Он останется рыцарем, но будет сражаться как рыцарь Христа.

Боэмунд, безусловно, считал себя воином Христа (miles Christi), что, впрочем, нисколько не мешало ему надеяться на выгоду, которую могла принести в той или иной степени эта военная экспедиция. Он, вероятно, находил, что служение Богу в священной войне можно прекрасно совместить со службой своим собственным интересам и устремлениям, которые — что очень вероятно — по пути на Восток принимали различные формы.

Вот почему, на мой взгляд, следует оставить открытым вопрос о замыслах и целях Боэмунда в крестовом походе. В зависимости от обстоятельств они могли меняться, принимая различные формы, совместимые (по крайней мере, на его взгляд) с величайшими почестями, воздаваемыми Богу. Выбор цели или намерений — за исключением тех случаев, когда это в принципе было невозможно или источники однозначно противоречат другу другу — должен оставаться открытым в сознании историка, каким он был и у Боэмунда. Все могло одновременно служить его амбициям и делу крестового похода: захватить Константинополь или служить басилевсу; получить от него высокую должность или земли на правах вассала; либо, напротив, отнять у империи или, еще лучше, у врага-сарацина княжество, в котором можно оставаться единственным господином после Бога.

Ибо Боэмунд был не только рыцарем в поисках приключений, воином Христа и ловким и хитроумным норманном. Это «животное общественное», всегда имеющее в запасе несколько вариантов и способное сделать свой выбор в зависимости от ситуации.

6. Поход на Константинополь

Появление норманнских войск на берегу Адриатического моря не могло не обеспокоить Алексея. Вот уже три месяца император наблюдал, как по дорогам, идущим с севера, к границам его империи стекаются бесчисленные разрозненные и беспорядочные толпы, в большинстве своем пустившиеся пешком в крестовый поход, который назвали «народным». Некоторые из них, отряды Эмихо Флонхайма, Фолькмара или Готшалька, виновные в истреблении евреев Рейнской области, грабежах и разного рода преступлениях на всем протяжении пути, были перебиты или обращены в бегство венгерскими или болгарскими войсками, но кое-кто из уцелевших присоединился к тем, кто добрался до императорской столицы. Алексей быстро понял, что в империю явились отнюдь не наемники, на чью помощь он так надеялся[202]; все это больше напоминало переселение «варварских» народов, устремившихся к Иерусалиму.