Книга Время и снова время - Бен Элтон
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
– Скорее! – крикнула она. – А то прелюбодеи вернутся!
Диджей остановил музыку и что-то прогорланил на турецком. Ответом ему был единодушный вопль толпы.
– О черт! – Маккласки глянула на часы. – Одна минута. Они начали обратный отсчет до дня рождения.
Сверяясь с навигатором, Стэнтон растолкал тусовщиков, сделал еще шаг, выставил большой палец – мол, я на месте – и сбросил рюкзаки к ногам.
– Замри! – Маккласки яростно отпихивала полуголую поклонницу, нацелившуюся украсть еще один поцелуй. Стэнтон стоял как вкопанный, а профессор носилась вокруг него, точно колдующий дервиш, и орала на изумленную веселую толпу: – На хер пошли? Пошли на хер! Не подходи! Прочь! Сказано, на хер!
– На-хер, на-хер! – радостно скандировала толпа, вторя полоумной старухе.
– Двадцать! Девятнадцать! – Диджей на турецком отсчитывал последние секунды 31 мая 2025 года.
Полуголая девица вновь ринулась к Стэнтону – похоже, вознамерилась сорвать поцелуй ровно в полночь. Вероятно, она-то и была именинницей и решила, что Стэнтон – ее подарок. Хью ее оттолкнул, но она снова пошла на приступ. Вид у нее был совершенно безумный: суженные зрачки, раскинутые руки. И она таки прорвалась в Ньютонову караульную будку.
Сильная и решительная, девица обхватила Стэнтона за шею. Хью почувствовал мятный вкус ее помады.
Вдруг губы исчезли, остался только вкус.
– Сказано же, отвали! – взвился голос Маккласки.
Девица дернулась, когда пухлый кулак в пигментных пятнах и узловатых венах впечатался в ее лицо, и кровь, хлынувшая из явно сломанного носа, смыла с него изумление. Потом вдруг перед Стэнтоном возникло лицо Маккласки. Теперь она обхватила его за шею. Вцепилась. Прижалась. Теперь он почувствовал ее губы с колючими усиками.
– Я отправлюсь с тобой! – крикнула Маккласки. – Держи меня крепче!
– Четырнадцать! Тринадцать! – отсчитывала толпа.
– Вы рехнулись! – заорал Стэнтон. – Вспомните «эффект бабочки»! Всякий шаг изменит историю. Чем больше нарушений, тем меньше шансов.
– Я буду осторожна. Не стану полоскать крылышками. Просто я хочу увидеть Дягилева в Ковент-Гарден.
– Девять! Восемь!
Окровавленная девица вынырнула из-за спины Маккласки и вцепилась ногтями в профессорское лицо. Стэнтон потерял равновесие. А затем вся троица – Хью, Маккласки, турчанка – качнулась и, отрекошетив от толпы, рухнула на пол.
– Шесть! Пять!
В мгновение ока Стэнтон вскочил на ноги. Рюкзаки, отмечавшие точку, не сдвинулись. Маккласки и турчанка еще копошились, пытаясь встать.
– Три!
До рюкзаков только шаг.
Стэнтон хотел занять позицию, но оказалось, что у него есть конкурент. Маккласки. Исступленное лицо, высвеченное всполохами стробоскопа. Маниакально горящие глаза. Вскинутые руки. В одной зажата огромная кожаная сумка. Замахнулась, чтобы ударить.
Стэнтона.
Маккласки хотела отправиться с ним, но была готова и к путешествию без попутчика.
– Два!
Стэнтон вскочил на точку между рюкзаками и сгруппировался, ожидая удара. Вдруг воздух вокруг головы Маккласки взорвался стеклянными осколками. В мигании прожекторов они казались ореолом из мерцающих звезд.
Маккласки исчезла, явив полуголую именинницу: с подбородка на груди капает кровь, рука сжимает горлышко разбитой бутылки шампанского.
– Один! С днем рождения, Фейза! – заорал диджей. – Мутлу йилар![12]
Мрак. Кромешная тьма.
Лишь цветные пятна перед глазами – призраки слепящих прожекторов.
Мертвая тишина.
Лишь эхо музыки в ушах – отголоски бухающего транса.
Пришла мысль: если он и впрямь перенесся в прошлое, угасающее эхо и плавающие пятна – последние следы мира и века, исчезнувших из истории. Все сгинуло. Все голоса той сотни лет, все крики телесной и душевной боли. Лепет и рев. Шепот и пение. Все ушло.
И все же музыка Ивисы[13]и световое шоу остались. Силок чувств ненадолго их удержал. Они быстро угасали, но секунду-другую еще жили. Единственное чувственное эхо целого века неустанных человеческих устремлений.
И еще мятный вкус помады. Он тоже остался. Вместе с ощущением поцелуя.
Так что – он на том свете?
Или всего-навсего в иной части пространства? Заблудился в Ньютоновой петле и завис незнамо где, в каком-нибудь странном лимбе?
Дурь собачья. Никуда он не перенесся. Просто вырубился. Либо полиция накрыла тусовку и отключила генератор. Вот почему тишина. И темнота.
Ладно, а куда подевался народ?
Пальцы сами собой сжались в кулак, ногти чуть не пропороли кожу. Такого еще не бывало. Однако помогло сосредоточиться.
Стэнтон рискнул подать голос:
– Алё? Профессор Маккласки?
Никто не отозвался. Тишина сгустилась до звона в ушах.
Стэнтон разжал кулаки и понял, что у него дрожат руки. Усилием воли он унял дрожь. Потом из кармана куртки достал фонарик.
Момент истины.
Так, одно уж точно осталось неизменным. Арочный свод, на фоне которого возникла девица вместо рухнувшей Маккласки. Темный кирпичный альков.
Он в том же подвале.
Но один и в полной темноте, если не считать луч фонарика.
Свело живот. Стэнтон с трудом сглотнул. Казалось, сейчас его вырвет.
Он посветил вокруг себя. Повсюду толстый слой пыли. Вековой пыли. Ниша, в которой прежде обжимались парочки, сейчас забита старинными бутылками.
А вон деревянный стул возле стола, затянутого паутиной и со следами крысиных зубов. Тот самый, только не сломанный, стул, который совсем недавно Стэнтон использовал как метку.
Совсем недавно? Этим вечером? Или сто одиннадцать лет вперед? И если так, будущего больше нет. Он прибыл, чтобы его создать.
Не робкого десятка, в критических ситуациях Кремень Стэнтон владел собой как никто другой, но сейчас и он поплыл – его слегка качало, голова кружилась.
– Маккласки! – позвал он, уже зная, что не получит ответа.
И не получил.
Затем он сделал нечто совсем неожиданное для человека, который только что пересек какой-то неведомый рубеж, – достал смартфон. Стэнтон сомневался, что аппарат заработает, но тот включился. Фонарик и смартфон работали на аккумуляторах, заряженных в другой вселенной. И не беда, что рано или поздно энергия иссякнет, – в рюкзаке лежала зарядка. Дрожащим пальцем Стэнтон пролистал меню и ткнул в «Семейный альбом».
