Книга Гипнотизер - Андреас Требаль

Примерно в половине четвертого дня произошло очередное такое происшествие. На набережной Тюильри один прилично одетый господин принялся раскуривать трубку посреди проезжей части, а в это мгновение с площади Революции на набережную как раз вылетел запряженный парой лошадей экипаж. «Все! — мелькнуло у меня в голове, когда я увидел, как мужчина исчез под лошадьми. Несколько секунд спустя я заметил, что он неподвижно лежит, распластавшись на мостовой.

Я первым подбежал к жертве и склонился над беднягой. О чудо — этот господин был жив! Мужчина тихо стонал, по походило на то, что он отделался легким испугом. Ему невероятно повезло — он угодил как раз между колес» и карста промчалась, не задев его.

— Не волнуйтесь, ничего страшного.

Рука мужчины была в крови, на коже виднелись ссадины. Желая убедиться, что у пострадавшего нет переломов, я слегка приподнял его голову и… Я знал этого человека!

— Людвиг? Ты?

Пострадавший оказался моим старым приятелем времен юности бароном Людвигом Оберкирхом. Он приветливо улыбнулся мне и тут же лишился сознания. Произошло это как раз в то мгновение, когда в Шарентоне испустила последний вздох малышка Эстер.

Как же хороша была Мария Тереза! Опершись о руку барона Людвига Оберкирха, она медленно приближалась ко мне. Она выразила желание лично поблагодарить меня за участие во время инцидента на набережной Тюильри. Стоило услышать ее мелодичный голос, и у меня на душе посветлело. И еще одно, отчего у меня голова шла кругом, — каким-то образом Мария Тереза была близка мне, таинственным образом связана со мной незримыми нитями непонятного происхождения, я чувствовал это! В момент рукопожатия мне отчаянно захотелось прижать ее к себе и чмокнуть в щеку, будто лучшую подругу и хорошую знакомую. Вскоре я убедился, что дело не только в ее очаровательной улыбке. Дело в том, что, несмотря на аристократически неприступный вид, Мария Тереза обладала неповторимой аурой эротизма, схожей с той, какую встречаешь у куртизанок.

— Пусть это тебя не смущает, Петрус, ты не первый, кого она хватает за руку. Разумеется, она много наслышана о тебе от меня, она знает, что ты принадлежишь к племени хороших людей, хотя в свое время бегал за мной с дубиной. Я тогда еще шлепнулся в грязь. К счастью, твоя злость быстро улетучилась, а кончилось все тем, что ты препроводил меня к матушке и признался ей, что я порвал штаны по твоей милости.

Барон Людвиг был блондин с вьющимися волосами, синими глазами и приятными чертами лица. Он равнодушно взирал, как Мария Тереза обеими руками вцепилась в мой локоть, ритмично пожимая его. Создавалось впечатление, что меня в буквальном смысле проверяют на прочность, желая удостовериться, каков я на самом деле. Не могу сказать, что это смущало меня, отнюдь, работа психиатра и не к такому приучит. Каким бы странным ни казалось поведение этой девушки, оно отчего-то не раздражало меня. Куда необычнее были ее огромные темные глаза: у меня возникло ощущение, что взгляд их пронизал меня насквозь, проник в самые запредельные глубины души. Но уже в следующую секунду взгляд Марии Терезы стал пустым, в нем не было ни твердости, ни мягкости, ни тепла, ни холода.

— Люди с плохим зрением стремятся компенсировать недостаток его тактильными ощущениями, — внесла ясность Мария Тереза. — Если честно признаться, у меня зрение не просто плохое, а никудышное. При свете мне приходится довольствоваться лишь очертаниями предметов, а едва я оказываюсь в темноте и очертания сливаются невесть во что, я практически слепа.

— Прощу прощения, мадемуазель, я и представить себе не…

— О, этого, как правило, никто себе не представляет. До сих пор мне удавалось более-менее убедительно скрывать мой недостаток. Но знаете, в конце концов просто устаешь. Давайте-ка я попытаюсь нарисовать ваш портрет. Тогда вам станет понятно, какое воздействие вы оказываете на меня.

— Нарисовать?

— Ну, не нарисовать, так наиграть. Я имею в виду музыкальный портрет.

Мария Тереза, грациозно склонив голову, уверенно шагнула к роялю «Эрар» — к центру гостиной. Уже при первых тактах я понял: мадемуазель, теперь мне понятны причины вашей славы. Вы наделены даром заклинать игрой тень и свет, и не всякому художнику дано отразить чувства более точно, чем вам. Я наслаждался, слушая ее игру. В один из моментов меня пронизала непреоборимая уверенность, что, если я в будущем не соприкоснусь с талантом Марии Терезы, это обеднит мою жизнь.

Что мне было известно о ней? В основном то, что писано в газетах. Ей двадцать четыре, четыре года назад в Страсбурге состоялся ее несколько запоздалый, однако блестящий дебют. В концертных поездках Марию Терезу неизменно сопровождал до крайности ревнивый дядюшка. На самом деле он никакой не ученый-одиночка, а аббат-расстрига. Кроме того, захлебывались бульварные листки, он, дескать, эксплуатирует талант этой красивой девушки, поскольку ему нечем покрыть карточные долги и расходы за молчание многочисленных кокоток.

Смехотворные и ничем не подкрепленные наветы газетчиков!

Естественно, любой импресарио предпочитает не распространяться ни о себе, ни об исполнителе, которого опекает, — это отнюдь не во вред карьере последнего. Мне неоднократно приходилось на собственном опыте убеждаться, как легко рассыпаются в прах все домыслы о человеке, стоит лишь раз пообщаться с ним.

Образ, возникший в моем воображении, как и в воображении сотен других людей, не выдержал испытания красотой этой женщины, ее исполнительским мастерством, ее удивительной аурой. Очередной пример того, как мы подвержены чужим науськиваниям, коллективному внушению, коему с готовностью подчиняемся с той лишь разницей, что оно осуществляется посредством газет и журналов, зачастую являясь плодом воображения писак. На самом деле мы ведь не более чем туннельные создания. В одиночку или же в компании с другими плутаем в лабиринте шахт. И всегда при этом нам доступен лишь один род света — тот, что подвигает нас на любовь, но и на убийство, тот самый ограниченный свет, управляющий нашими суждениями, предрассудками и эмоциями. Что хорошо и что плохо — нам не дано узнать никогда. Потому что нам не дано выбраться из наших туннелей.

Я с готовностью поддался чарам импровизаций Марии Терезы. Ненадолго ей удалось своей игрой вырвать меня из хода времени, она заставила меня преобразить в воображении эту выдержанную в стиле раннего классицизма гостиную в уютную, совсем домашнюю норку, где звуки согревали душу, как огонь камина стылые руки. Но дарованное музыкой тепло вскоре улетучилось, и я ощутил, как мной овладевают одиночество и подавленность.

Да, да, это часть тебя, утверждало мое сердце, нет, нет, ты не имеешь права на бесхарактерность и раздвоенность, не соглашался с ним мой рассудок.

Аккорды причиняли боль почти физическую, мотивы и темы, служившие красками набрасываемого Марией Терезой портрета, были скорее таинственными, чем благозвучными. «Неужели я и на самом деле таков? — раз за разом спрашивал я себя. — Неужели эти звуки и есть зеркало моей души? Или всего-навсего прихоть красивой и не обойденной талантом молодой женщины? Что она задумала? Что за цель преследует? И с какой стати вообразила, что звуки в состоянии передать характер человека?»