Книга Вера - Александр Снегирев

В первые годы она, тьмутараканная оборванка, без денег, связей, фигуры и милой мордочки, по утрам бежала на лекции, а потом до поздней ночи тарелки грязные в кабаке собирала, а в остальное время старика, заживо тлевшего, подтирала за право бесплатно ютиться на соседней койке зловонной комнаты возле кольцевой.

Она со своим лицом, похожим на подъезд шестнадцатиэтажного панельного дома, имея на руках шваль, которой ее наделили природа и непутевые родичи, разыграла свою партию с такой ловкостью, так хитрила и блефовала, что все козыри покрыла, а у этой столичной цыпы, распростертой теперь перед ней, золотые деньки пролетели, ни денег, ни детей, ни мужика. Щемящая радость от совокупности фактов бодрила Наташу.

Если спросить ее, так ли это, ни за что б не признала. Она и сама до конца не осознавала весь масштаб своих чувств к Вере и подобным. А доброго совета, сострадания ей не жалко, она и средствами может ссудить, не обеднеет, ейный еще нагребет. Зато сколько потаенной радости, если Вера не сможет вернуть. Если начнет юлить, просить отсрочки, мелочь ненужную мальчишкам таскать, а потом исчезнет, перестанет отвечать на звонки и сменит номер. Тогда Наташа в счастье будет плескаться – честная, порядочная, не приезжая, прячется от нее из-за неспособности отдать пару-тройку тыщенок зелени, изводит себя укорами, начала выпивать, проклинает судьбу и покоя не ведает ни днем ни ночью.

– Ребеночка тебе надо, – дышала Наташа, пока ее пальцы наматывали и распускали Верины пряди, касались шеи, вскрывали кокон платья. – Думаешь, откуда мои взялись? Думаешь, я подгузники люблю менять или этого к себе привязать хотела? Я себя кончить хотела с тех пор, как меня в четырнадцать отчим отымел. Я его в каждом мужике вижу. Глупо, но не в моей власти. А мелкие хоть как-то примиряют. Первого родила – отпустило. А когда снова стало накатывать, чпок – и второй. Я бы еще одного заделала, так тошно иногда, ни таблетки, ни вискарь не помогают, но после кесарева в завязке, доктора запретили.

– Ужасный человек. Я не знала… – хрипло отозвалась Вера.

– Кто ужасный? – удивилась Наташа.

– Отчим…

– Нормальный мужик. Я ему на праздники деньжат посылаю. А вообще ушами хлопать нельзя. Я своего взяла, когда он только начинал, на стадии котлована, так сказать.

Признания и вероломный интимный произвол обездвижили Веру. Она удивлялась себе и разгорающемуся огню, который отныне будет делаться только жарче, пока не сожжет ее, не спалит в прах, и из праха не прорастет она новая. И неизбежность этого, и страх этой неизбежности, и жажда ее встали перед Верой необъятной, пульсирующей картиной, за которой двумя неотвратимо приближающимися кометами пылали Наташины глаза. И она держалась за этот взгляд, сколько смогла, а потом сорвалась и полетела вверх тормашками, выгнулась, челюстью задрожала, и белки конвульсивно блистали в щелках под опавшими веками.

– Сейчас митинги. Оппозиция. Жулики и воры. Героям слава. Слыхала? Хорошего мужика найти трудно, но одна точно не останешься, – напутствовала Наташа, накрыв Верин рот ладонью. А потом к себе прижимала, когда та плакала.

* * *

Вернувшись к себе, Вера сразу прошла на кухню, отворила газ и распахнула духовку. Тонкий свист возвестил о прибытии приятной вони, которая сначала махнула по ноздрям и накрыла крепко. Опустившись на колени и придавив ручку пакетом сахара, чтобы струя не прерывалась, Вера нырнула в духовку. Пробыв в таком положении с минуту, клокоча горлом, отпрянула. Умылась, распахнула окна и рухнула на диван.

Одурманенная, она смотрела в стену, где висел ковер. Перед ее взором колебались тени и плыли пятна. Вдруг невидимая рука отодвинула ковер, и показался проем, по ту сторону которого топтались два темных громилы. Они норовили войти, но тыкались лбами о притолоку, не догадываясь наклониться. Наконец кособоко протиснулись, приблизились, потянулись к ней.

– Хорошие волосы…

Вера очнулась.

Изо рта натекло.

Ни один звук не нарушал пещерной тишины.

Ковер висел на прежнем месте.

Густой мох, еловые лапы, женщина несет корзинку.

Мать была красавица, красивее Веры. Колени изящнее, лодыжки тоньше, спина прямее, грудь пышнее. Волосы, пусть не белые, как у Веры, но пушистые, блестящие.

А взгляд у этой, на ковре, точно как у Веры – серебряный.

Интересно, что в корзинке? Грибы, ягоды, пирожки для бабушки?

Стало казаться, что еловые лапы покачиваются, женщина подходит ближе, того и гляди шагнет в комнату.

Вера, шатаясь, встала и приблизилась к нахалке.

Всмотрелась.

Пыльная красавица нуждалась в хорошей чистке.

Нащупав петельки, которыми ковер крепился на гвозди, прижавшись невольно к ворсу, Вера испытала отвращение. Будто вынудили надеть чужое грязное платье.

Задержав дыхание, принялась отцеплять. Освобожденный верхний угол ковра стал загибаться, заворачивая, закатывая ее. Еловые лапы обнимали, тканое лицо коснулось ее лица, губы запечатлели колючий синтетический поцелуй.

Оборвав последнюю петлю, Вера оттащила ковер от стены и, глянув на место, где он висел, обмерла. В темном квадрате невыцветших обоев была дверь.

* * *

Политика – дело мужчин, не потому что недоступна женскому уму, а потому что не способна женский ум увлечь. Женщину интересуют определенные вещи: жизнь и смерть, еда и голод, семья и одиночество. Вера не была исключением и за буднями страны и мира следила невнимательно. Послушав совета Наташи, она поинтересовалась новостями и обнаружила удивительные страсти.

Физлица разделились на две неравные группы: девять из десяти причисляли себя к патриотическим силам, а один, порой помимо собственного желания, обозначался либералом. К последним относили всех, кто ставил личные интересы превыше прочих, патриотами же были остальные, не столь приземленные, измеряющие свои зачастую тесные неприбранные жилища государственным аршином, жаждущие величия державы, гордо реющего стяга и других поэтических ценностей.

Вера подумала, что женщины, традиционно пекущиеся об уюте и потомстве, по сути своей почти сплошь либеральны в пику патриотам-мужьям, мыслящим интересами народов и государств. Но теперь все перепуталось – многие хозяйки принимали горячее участие в борьбе, пока их недоумевающие мужчины учились готовить ужин.

Нация напоминала стадо, затоптавшее пастуха, объевшее пастбище и не знающее, как найти новое. Нация рылась в кучах старья, прикладывала к себе портреты истлевших героев, ища сходства, цеплялась за прошлое, скреблась в ржавую броню и падала ниц перед крошащимися монументами, безутешно скорбела об утрате кусков географической карты, грозилась кому-то не всегда отчетливому, как когда-то престарелая Эстер грозилась видимым одной только ей обидчикам. Осознавшая вдруг, что молодость миновала, а наследство профукано, нация страдала скачками настроения, то делала выпады, то хохотала неприлично, вспыхивала гневом из-за пустяков, не замечая предметов существенных.