Книга Злые куклы - Елена Юрская

— Нам надо уехать в Союз, — твердо сказала она.

— Школу ты можешь закончить и здесь, — ответил пузатый симпатичный человечек с серьезными узкими глазами.

— Моим родителям не подходит этот климат, — заявила она. — Или я буду просить политического убежища. Будет грандиозный скандал. — Она развернулась на каблуках и оставила посла с его раздумьями наедине.

Оказалось, что добиваться своего очень просто. Надо только побольше смелости и наглую физиономию… Виктор Федорович ударил Лялечку прямо с порога. И не ладонью, как молодую нашкодившую женщину, а кулаком — как настоящего противника. Она оценила этот жест. И запомнила надолго.

— Еще выходка, и я не знаю, что сделаю, — предупредил отец.

— Их будет еще очень-очень много, — тихо и твердо пообещала Лялечка.

Мать, в момент протрезвевшая, только грустно покачала головой и подытожила:

— Если тебя не драть как Сидорову козу, то толку не будет.

В этот день она напилась так, что ей вызвали врача, поставили капельницу с гемодезом и велели не показываться на жаре.

Все это Лялечка сфотографировала новомодным «Кодаком», а потом по самоучителю начинающего фотографа справилась и с проявкой и с печатью. Дальше были варианты, позаимствованные у Ирвинга Шоу… Но наклеить фотографию пьяной матери на плакат для демонстрации не хотелось, отдать в буржуазную печать — было предательством. Лялечка обошлась малой кровью. Она выпустила домашнюю стенгазету и обнародовала ее на очередной семейной пьянке посольских. Особенно смеялась Ирочка, новая повариха и новая папина пассия. Она так смеялась, что Глебов уже и не знал, которой из них первой дать в морду — ей, матери или Лялечке.

Проглотили и это. Видно, папочка Витя был действительно ценным работником. Правда, направили в провинцию. Зато на очень-очень перспективную должность. Мама продолжала пить, а в минуты трезвости — гонять по городу на ярко-красном «жигуленке». И то и другое было уже одинаково опасно для жизни. Маму надо было лечить. Лялечку мама едва переносила.

— Ты забрала у меня молодость и возможность маневра, — говорила мама, грустно икая.

А папа на шестнадцатом году Лялечкиной жизни, уже после той выходки в жаркой стране, вдруг разглядел в ней человека.

— Смотри, детка, больше чтобы этого не было. Мы — другие, мы живем по правилам, и за те блага, что мы имеем, иногда должны расплачиваться по самому большому счету.

— Феликс Эдмундович Дзержинский, — сказала Лялечка насмешливо. — Смотри, не умри от голода…

— Если моя дочь вырастет диссиденткой… Нет, если она проявит малейшие признаки инакомыслия… если ты, дрянь, себе позволишь еще раз что-то подобное… — Виктор Федорович схватился за сердце.

— А если проституткой? — спросила Лялечка. — Потому что алкоголичка у нас уже есть. И маньяк.

— Я тебя убью, — простонал отец. — Потому что люблю такую дуру… Потому что, кроме тебя… у меня ничего…

— Дачный участок, домик в деревне, автомобиль, кооперативная квартира и немного антиквариата — не в счет?

— Ты научишься нормально разговаривать? — тихо спросил отец.

— Да, если пойду учиться в нормальную школу, — почти попросила Лялечка. Потому что была альтернатива. Особое учебное заведение со скромной вывеской и соответствующим «контингентом». Для таких вот… Чтобы они не рассасывались и группировались согласно видовым особенностям.

— Дура, — буркнул отец. — Сама не захочешь.

Неправда, она очень-очень хотела. Нормальных друзей, нормальных, то есть бедных, людей вокруг, нормальных отношений без устава и без вранья. Она очень хотела. А они — нормальные, другие — почему-то нет. Учителя снова заискивали и аккуратно завышали оценки, девочки оценивающе перешептывались, мальчики, может, и хотели бы проводить ее домой, но это делал папин личный водитель. Поэтому Афинка — плотная, серьезная, назойливая, как муха цеце, стала для нее связующим звеном с миром. Со школьной дружбой не получилось. Оставалось надеяться на дворовых — на свою собственную компанию. Но и ее еще нужно было завоевать. Или купить…

— Фотоаппарат «Кодак». И пленки, — сказала Лялечка, глядя в круглые светлые Дашкины глаза. — Тебе интересно?

— А я тебе что? — прищурилась Дашка, которая была совсем-совсем не против дружбы с этой хорошенькой странной девчонкой. — Вечное рабство?

— А что, у вас это принято? — Лялечка взглянула на застывшую Жанну. Сейчас решалась ее, Жаннина, судьба. Прощай, музыка, здравствуй, теплая девичья дружба? Неужели Даша, с которой они подружились еще на почве неупотребления компота из сухофруктов, сейчас ее предаст?

— А у вас? Разве нет? — Даша заразительно рассмеялась и тряхнула густыми завитыми на полгода кудрями. А внутри уже сидел черт. Который твердил ей про фотоаппарат, пленки, альбомы, выставки… Редакторское кресло «Советского экрана» или завотдельское в «Смене».

— Ну, так как? — Ляля наклонила голову влево, чтобы лучше видеть, и забарабанила пальцами по вырезанной на дереве надписи: «Жанна + Кирилл = любовь».

— Даша, мы уходим, — требовательно сказала Жанна. Тут она просчиталась. Не надо было так… Не надо было так демонстративно командовать. Тут Лялечка рассчитала все правильно. А главное, как просто.

— Идите, а мы посидим. Подождем Наташку, — улыбнулась Даша и стыдливо уставилась на сероватый песочек под ногами.

— Зато у тебя есть я, — громко и радостно сообщил Кирилл, поспешно обнимая Жанну за талию. «Какая неслыханная дерзость!» — красиво подумала Афина. «Как это ненадолго», — улыбнулась Ляля.

— Да, а я сволочь, — буркнула Даша и добавила громко: — Пошли за твоим аппаратом. Прямо сейчас и поснимаем. Очень хороший свет. Ну?

Дашу она приручила первой. Это было легко. И предала ее она на удивление легко. И от нее от первой услышала плебейский свистящий шепот:

— Я убью тебя, сука, убью…

Лето действительно пропало. Ляля все чаще выходила к ним во двор, мягко улыбалась, прислушиваясь к разговорам, давала ценные советы, таскала им виниловые пластинки полузапрещенных групп. Даже мозгов Толика хватило для того, чтобы понять — их дворовая группа никогда не станет похожей на что-то приличное. Жанна пыталась упираться и настаивать. Но было поздно. Сумасшедший синтезатор «Пинк Флойда» сразил Толика наповал.

— Или так, или никак. Тем более, что мне все равно в армию. Осенью, — отрезал он. Жанне не оставалось ничего, кроме тихой ненависти к «царской дочери».

— Почему ты ее так не любишь? — спросила однажды восторженная Даша. — Смотри, как у меня хорошо получается. На ее аппарате. — Она сунула под нос Жанне глянцевую бумажку с изображением их двора. На фотографии он выглядел очень живописным — старым, светлым, пронизанным лучами заходящего солнца. И даже мусорный контейнер, предмет особенных забот Кирюхиной мамочки, выглядел как место археологических раскопок. — Нравится? Скажи, нравится? — Даша тронула Жанну за плечо. — А вот еще, смотри… Это ты, это цветок, который стоит у меня на кухне. Ну, скажи, дело? А?