Книга Фаина Раневская. Психоанализ эпатажной домомучительницы - Элла Вашкевич

— То, которое и кошке приятно? — уточнил Бес, вытряхивая в пасть последние кофейные крупинки.

— А хоть бы и кошке! — Психолог разгорячился так, что даже хлопнул ладонью по столу. — Обрати внимание, она все время возвращается в своих воспоминаниях к отцу. И даже когда утверждает, что его мнение не ценилось, то на самом деле имеется в виду совершенно обратное. Она себя пытается уговорить, что его мнение ничего не стоило. Подтверждение через отрицание. Именно поэтому ей было так больно, когда отец сказал, что у нее неподходящая для актрисы внешность. Скажи это любой другой — и она просто пожала бы плечами. В конце концов, ей прекрасно было известно, что черты ее лица отнюдь не соответствуют идеалу красоты. Но это сказал отец, и слова были настолько невыносимо болезненны — именно потому, что его мнение было важнее других! — что оставалось только уйти из дому. И первое, что было сделано после ухода — принятие псевдонима в качестве фамилии. Правда, еще не официально, без смены паспортных данных, но уже обозначилось четкое разделение «я — сама по себе, вы — сами по себе». Раневская отдельно от Фельдманов.

— Вот она, благодарность! Папочка из шкуры выпрыгивал, обеспечивал дочке образование, воспитание, тряпки дорогие покупал, за границу возил. А доченька при первом удобном случае папе комбинацию из трех пальцев продемонстрировала. Типа — ты мне не папа, я тебе не дочь. И все из-за чего? Против шерсти погладили! Не понимаю! Иногда я действительно вас, людей, не понимаю! — воскликнул Бес.

— Да не в том дело, что против шерсти погладили, — поморщился Психолог. — Ты очень упрощаешь. Помнишь — комплекс недолюбленного ребенка? Она ведь была твердо уверена, что отец ее не любит, не ценит. А когда семья уехала, оставив ее в России, то этот комплекс прямо завопил диким голосом: «Видишь! Так оно и есть! Не любят! Бросили!» И ей захотелось сделать им что-то такое же болезненное, отплатить за ту боль, которую они причинили своим отъездом. И вот она уже идет и меняет документы, официально принимая псевдоним в качестве фамилии.

— Но ведь она понимала, что ее отцу нельзя было оставаться? — уточнил Бес. — Сама ведь об этом говорила.

— Конечно, — согласился Психолог. — Умом-то понимала, а чувства куда деть? Больно ей было очень. Недаром ведь она повторяет, что могла бы уехать с ними. Что это она не захотела поехать, а не они ее по какой-то причине не взяли с собой.

— Я как-то слышал, что ей и не предлагали поехать, — заметил Бес. — Будто бы даже не знали, где она находится, а уезжать нужно было быстро.

— Может, так и было, — Психолог вновь поморщился, будто от этих разговоров что-то ныло у него внутри. — Тогда еще больнее. Рассуждая логически, она прекрасно понимала, что не было времени ее искать, да и какие поиски, когда тут белые, там — красные, кругом — полный бардак… Но то логически, а чувства не имеют с логикой ничего общего, я тебе это уже неоднократно говорил. А наша подопечная — человек чувств, а не логики. Практически все ее поступки подчиняются исключительно душевным порывам, а не являются результатом каких-либо рассуждений. Рассуждать она начинает потом, когда уже все сделано. Подводит, так сказать, теоретическую базу под готовый практический результат. Например, не поехала с родными за границу вовсе не потому, что была очень обижена на отца и стремилась доказать ему, что он ошибался и что она достойна его любви. А потому, что не мыслила жизни именно без русского театра.

— А вдруг правда? — спросил Бес. — Может, в самом деле не мыслила. Русский театр — это явление исключительное. Собственно, как и русский менталитет, как и сама Россия. Которую, как известно, умом не понять.

— Ты забываешь, что в те времена за границей было полно русских театров, — Психолог увидел пустую банку из-под кофе и вздохнул. Каждый раз, когда Бес добирался до его кофейных запасов, то уничтожал их до последней крошки. — Тогда уезжали многие известные актеры, целые театральные труппы. В России было голодно и опасно. В России были большевики и красный террор. Впрочем, как и белый террор. Так что она могла получить место в русском театре и за границей, причем даже легче, чем в России.

— А как же свежий воздух революционной свободы? — удивился Бес.

— Думаю, что к тому моменту он изрядно повыветрился из головы, — усмехнулся Психолог. — Когда холодно и голодно, можно рассуждать о революции и ожидать, что вот-вот на месте пепелища возникнет город-сад. Но вот когда стреляют, когда твоих знакомых и родственников сажают в тюрьму, когда их расстреливают без суда и следствия только за то, что они не у станка стояли, а, скажем, в банке работали… Когда начинают управлять невежды и хамы, когда ты видишь, что командуют настоящие бандиты, и именно они являются новыми носителями закона… Поверь, в таких условиях очень быстро понимаешь, что свежий ветер ощутимо пахнет гнилью.

— Ну, я рад, что по крайней мере в этом пункте тебя ничто не смущает, — сказал Бес. — Это хорошо, когда полная ясность. Я уж опасался, что ты с псевдонимом будешь мучиться, рвать себе шерсть на пятках в лучшем твоем стиле. А ты так быстренько все разложил по полочкам.

— Кое-что все же смущает, — признался Психолог. — Разночтения в датах и местах. Разные источники называют разные даты взятия псевдонима и разное место, где произошел знаменитый случай с улетевшими банкнотами. Одни говорят, что это было в Москве, другие — в Керчи, а по датам — то 1913 год, то 1915, то 1918… Но не позже 1918-го, потому что именно тогда была официальная смена фамилии. Причем все ссылаются именно на слова самой Фаины Георгиевны. То есть разным своим друзьям и знакомым она рассказывала историю псевдонима различным образом. И насколько правдиво то, что она рассказала мне, — сложно судить.

— Ну а независимые какие-нибудь свидетельства есть? Или все только с ее слов? — спросил Бес, лениво потягиваясь. От кофе его всегда клонило в сон, и Бес любил это состояние расслабленного блаженства, в котором мерещились перистые пальмы под глянцево-голубым небом, пухлый золотой солнечный шар и шуршащие по песку морские волны. Он думал уже лишь о том, как бы потихоньку, пока нет пациентов, переместиться на диван к уютным подушкам. А приятель пусть себе голову ломает. В конце концов, ему за это зарплату платят.

— Есть тут кое-что, — Психолог уткнулся в книгу. — Вот тут есть оригинальное рекомендательное письмо, датированное 1915 годом. Сейчас прочту, повеселишься. Антрепренер Соколовский пишет директору подмосковного театра: «Дорогой Ванюша, посылаю тебе эту дамочку, чтобы только отвязаться от нее. Ты уж сам как-нибудь деликатно, намеком, в скобках, объясни ей, что делать ей на сцене нечего, что никаких перспектив у нее нет. Мне самому, право же, сделать это неудобно по ряду причин, так что ты, дружок, как-нибудь отговори ее от актерской карьеры — так будет лучше и для нее, и для театра. Это совершенная бездарь, все роли она играет абсолютно одинаково, фамилия ее Раневская».

— Как ты это назвал? Рекомендательное письмо?! — Бес развеселился так, что с него слетел весь сон. — Да с такой рекомендацией у нас и ночные горшки мыть не берут! Вот это да! Вот это удружил господин Соколовский! А больше всего мне понравилось — «совершенная бездарь»! Нет слов.