Книга Медный гусь - Евгений Немец

Дьяк оглянулся на укрытое епанчой тело Ивана Никитина, добавил:

— Я теперь и в шамана твоего, Рожин, поверить готов…

— Что нам остается делать… — произнес, наконец, сотник. — Дальше идти, вогулов догонять, воров бить. Никого неволить не буду, завтра утром всех, кто воротить хочет, отпущу.

— Мы товарища вашего заберем, схороним, как православный обычай требует, — тихо сказал Полежалый. — Завтра вернемся, пробитый струг достанем, залатаем и в Самаровский отбуксируем. На обратном пути заберешь.

— Благодарствую, Петр Васильевич. Век не забуду, — сказал Мурзинцев.

— Брось, — отмахнулся дьяк. — То малость. Мог бы еще чем помочь, сделал бы с радостью. Тебе теперь Яшку опасаться надобно. Я его до Березова гнать не могу, все ж таки у меня ямщики, а не пехота.

— И на том спасибо, — от себя поблагодарил Рожин.

— Ну и ладно. Нам выступать пора, — постановил Полежалый, поднимаясь.

— Куда ж вы, на ночь глядя? — удивился Перегода.

— Мужиков дома жены ждут, волнуются, — с усмешкой ответил дьяк. — А на реке не заплутаем, ямщики на то и ямщики, чтобы каждый завиток реки знать.

Перегода печально вздохнул, Мурзинцев угрюмо молчал, Рожин оглянулся на реку, чтоб на товарищей не смотреть. Их жены не ждали, растрепанные бабы и шумная детвора не бежали каждое утро к пристани высматривать возвращающиеся суда — не вернулись ли часом мужья и отцы? Но теперь и казармы Тобольского гарнизона казались путникам родным домом, с их суетой солдатской службы, ржанием лошадей, звоном колоколов Софийского собора и гомоном простолюдья у купеческих лавок. И двух недель не прошло, как струги отчалили от Тобольского причала, а казалось, будто случилось это в незапамятные времена, а может, и в другой жизни.

На следующее утро встали рано, с зорькой. Раздули угли, навалили дров, расселись вокруг костра отогревать руки и ноги, занемевшие по утренней прохладе. Демьян Перегода, стоявший на посту последние часы, разулся, к огню сапоги пододвинул.

— Мне для дела, Демьян, — деловито произнес Васька Лис и один сапог Перегоды сгреб. Задумчиво понюхал голенище и ни один мускул на его лице не дрогнул.

Недоля и Перегода за Васькой наблюдали с любопытством, а Лис оглянулся на Прошку, который с недосыпа клевал носом, и трубу сапога ему под ноздри сунул. Через мгновение Пономарев дернулся, зашелся кашлем, словно поперхнулся, на Лиса ошарашенно уставился. Недоля зычно заржал.

— Хотел у тебя, Прохор, спросить, годится этот сапог самовар раздувать? — как ни в чем не бывало поинтересовался Лис.

— Отдай, пусть просохнет, — смеясь, сказал Демьян, забирая сапог. — У Семена для самовара возьми, у него за ночь проветрились.

Прошка коротко ругнулся, но клевать носом его больше не тянуло.

— Ладно, православные, хватит зубоскалить, о делах насущных совет держать будем, — тяжело произнес Мурзинцев, глядя в костер. — А дела наши не радостны. Шайтана мы упустили, его вогулы куда-то на север потащили. Туда же и Яшка-вор прорвался. Ворога мы еще толком в лицо не видали, а уже одного раненым потеряли и троих мертвыми. Чего дальше ждать, не ведаю. Но приказ у меня ясный — болвана добыть, и я его добуду. Ежели кто воротиться хочет, держать не стану. Впереди душегубы с мушкетами и колдуны-шаманы с демонами, и кто из них опаснее, еще посмотреть надо. Неволить на такое я никого не могу. Сегодня дьяк Полежалый за пробитым стругом придет, кто хочет вернуться, с ним ступайте, а там с оказией — в Тобольск. Доложитесь князю о наших несчастьях.

Сотник поднял глаза на Прохора Пономарева. Стрелец сидел ссутулившись, глядел себе под ноги, почувствовав взгляд Мурзинцева, стрельнул в него глазами, снова опустил очи долу.

— Не позорь меня, Степан Анисимович, — тихо сказал он. — Перетрусил я на болотах, чего греха таить. Оттого вогулы мне мерещиться стали. А как не испужаться, когда сам леший явился? Мы с тобой вверх по Иртышу ходили на татарские городишки, помнишь? Разве боялся я стрел их да пуль?

— Помню, — Мурзинцев кивнул. — Потому и взял тебя в поход.

— Пик и пуль не боязно, потому как колотые мы и стреляные, — продолжил Прохор. — А к встрече с нечистой силой я готов не был. Но теперь, узревши, не подведу.

— Вот это мужик! — похвалил Васька Лис и хлопнул Прохора по плечу. — Молодцом!

Мурзинцев смотрел на Пономарева внимательно, задумчиво почесывал пальцами лоб, затем неторопливо кивнул. Прохор облегченно вздохнул.

— Верните ему пули и порох, — распорядился сотник, а сам теперь Лиса с Недолей разглядывал. Спросил: — Ну а вы? С нами или как?

— А что мы?! — возмутился Лис. — Нам ни воры, ни сам черт не страшны! Мы тебя, Степан Анисимович, не бросим!

— Ага, — поддакнул Недоля, выдержал паузу и добавил совершенно серьезно: — Пока у тебя, Анисимович, водка не кончится.

Васька прыснул от смеха, и следом за ним засмеялись все, даже пресвитер усмехнулся, а Рожин, улыбаясь, махнул на стрельцов рукой, мол, что с дурней взять, ни к чему серьезно относиться не могут.

Семен наполнил кружки чаем, раздал товарищам. Некоторое время молча прихлебывали парующий кипяток, согревались, затем Мурзинцев шумно выдохнул и сказал с явным облегчением:

— Стало быть, дезертиров среди нас нету. Теперь надо решать, чего делать дальше. Лексей, куда вогулы могут шайтана везти?

— Место болванам на капище, потому как вся прочая земля нечистая, по вогульским поверьям, — отозвался толмач. — Так что искать Медного гуся надо на вогульских и остяцких кумирнях. Помимо Белогорья по Оби я знаю еще три таких места. Одно в Вежакарах, это совсем далеко, там до Сосьвы рукой подать. Второе на Калтысянке, за Кодским городком, тоже не близко, — на этих словах Лис тыкнул локтем Игната в бок, но тот и бровью не повел.

Рожин продолжил:

— Но об этих капищах все знают, а вот третье мало кому известно. Тут в ста верстах на север в Обь впадает речушка Ендырь. На ней когда-то давно, века два-три назад, стояло остяцкое княжество Эмдер. От княжества давно ничего не осталось, хотя, может, остов острога и уцелел. Но слыхал я, что шастают туда остяки и скотину с собою водят, а вертаются без нее. Стало быть, животину на заклание идолам отводят.

— Ну тогда в Эмдер нам дорога, — постановил сотник и велел собираться.

Полчаса спустя подняли якорь, струг развернулся и пошел строго на север, наискось к реке, ближе к правому берегу, где Обь катилась по основному руслу.

За Белогорьем Обь распадалась на два рукава. Левое русло все еще вело на запад, а правое — прямиком на север. Через тридцать верст рукава разошлись друг от друга верст на двадцать пять, а между ними, как стадо оленей, тянулись острова. Местами деревья и кустарник торчали прямо из воды, будто недобритая щетина на щеке.

Обь ласково хлюпалась о борта судна, словно ластилась. В утреннем солнце вода имела цвет ржавчины, и, только оглянувшись, было видно, что на юге цвет воды становится густо-синим, словно струг своим продвижением менял реку. В лазурном небе невесомо парили прозрачные лодочки-облака, и казалось, что это огромный гусь-лебедь, может быть сам Мир-сусне-хум, резво взмыл к небесам, оставив за собой шлейф белоснежных перьев.