Книга Шел старый еврей по Новому Арбату - Феликс Кандель

Убиты..."

У Семена Михайловича влагой блеснули глаза.

– Повторите эти строки. Еще раз.

Я повторил:

"Уже увезли в Треблинку жену и сыновей Ицхака Каценельсона‚ но поэт работал. Сочинял в гетто пьесы и поэмы‚ переводил на идиш главы из Книги пророков, печатался в подпольном журнале, преподавал в нелегальной гимназии, работал с детьми-сиротами, основал театральную труппу "Дрор" ("Свобода"). Потом был убит.

Осталось фото тех времен: высокий лоб‚ непреклонный взгляд‚ тень страданий и голода на лице. Осталась "Песня об уничтожаемом еврейском народе".

Раввины и учителя‚ мудрецы и ученики‚ –

Их нет больше.

Они все убиты‚

Убиты..."

Семен Михайлович заболел.

Прошел операцию. За ней химиотерапию.

Позвонил ему. Пошутил для начала, опередив непременное его обращение:

– Что вы решили?

Ответил грустно:

– Уезжаем к дочке. В Америку. Без нее не обойтись.

Он уезжал умирать, и последние наши посиделки, грустные, в ресторане – он, Марик Кипнис и я.

Из ресторана перешли в кафе, пили чай, кофе, тянули минуты расставания. Топтались на остановке, пропускали автобус за автобусом: духу не хватало разойтись.

Через пару дней он уехал. Позвонил оттуда. Сказал, что тоскует по Иерусалиму. Всплакнул – голос сорвался.

"Нет ничего более цельного в мире, чем разбитое еврейское сердце…" – лучше не скажешь.

Семен Михайлович Кушнир: имя его в записной книжке.

Рука не поднимется – вычеркнуть.

Начнешь вычеркивать – кто останется?

Недаром остерегала героиня моей книги:

– Выбрасывай записные книжки, пока молодой. Спасибо потом скажешь.

Сказано издавна…

…без права на обжалование.

"Счастливые народы не имеют истории".

Так ли оно?

А счастливые люди?..

Мой давний приятель, с которым не встречаюсь годами, родился и живет в Москве.

Встретил он по случаю итальянца, сказал обеспокоено:

– У меня теперь полоса везения. Книги пишу, книги хвалят, – как бы не подступили неудачи после этого.

Итальянец удивился:

– Почему должны быть неудачи? Сейчас хорошо, станет еще лучше.

Разные народы.

Иные пути в веках.

Иная память.

Кто же поверит, что всегда будет хорошо? Даже замечательно? И не придется запасать мыло, соль, сахар, спички, керосин? Словно феи наговаривают при рождении: "Хуже – оно привычнее? Это мы обеспечим…"

Няня жила у нас, няня Куня, Фекла Тимофеевна Щербакова.

Обо мне мысли еще не было, а она уж приехала из деревни‚ сына с дочкой на сестру оставила, на мякинной еде.

Всю любовь, от детей оторванная‚ на брата перенесла: купала‚ кормила‚ горшки выносила‚ в болезнях выхаживала‚ а он за нее, неграмотную, письма писал в деревню‚ на листах в косую линеечку: "На этом с вами прощаюсь и заочно крепко целую".

– Когда вырасту‚ – пообещал няне‚ – куплю нам избушку. Уедем отсюда‚ вдвоем жить станем.

Фекла Тимофеевна – синяя косынка в горохах – брала миску, крошила туда черный хлеб с луком, добавляла соль с постным маслом, наливала воды из-под крана: получалась мурцовка. Хлебала деревянной ложкой‚ деревню вспоминала‚ мужа покойного‚ детишек‚ мизинцем слезу смахивала: смешной был мизинец‚ ломанный, буквой "Г".

Я подсаживался сбоку, хлебал ту мурцовку. Брат подсаживался и тоже хлебал‚ из той же миски. А лицо у няни пухлое‚ глазки голубые‚ живот мягкий: при нестерпимой детской беде тыкались головой в тот живот, и слеза высыхала незамедлительно, боль улетучивалась с обидой.

Была война.

Брат присылал с фронта редкие письма с непременной припиской для няни: "Жив‚ здоров‚ избушка за мной".

Ее сын сгинул без возврата‚ и щеки у няни опали‚ голубые глазки потускнели, пухлое лицо морщинами посеклось‚ темное лицо‚ как земля. Садились за стол‚ брали бумагу, и я записывал под диктовку две колонки имен: кто живой – во здравие‚ кого нет – за упокой. И всякий раз долго вспоминала няня Куня, ломаным мизинцем слезу утирала, тихим исходила плачем, чтобы помянуть в церкви ближних и дальних родственников.

Потом дочка забрала ее к себе, своих нянчить – не чужих‚ и пришла мне открытка из города Челябинска с немудреной картинкой: волк и семеро козлят. А писала, видимо‚ внучка ее‚ детским старательным почерком: "Моему мальчику в день рождения. Обо мне не беспокойся. Тебя же я вспоминаю, думаю о тебе каждый день. Твоя няня Куня".

Феклу Тимофеевну Щербакову похоронили в Челябинске; дочка переехала неизвестно куда‚ и никто к няне уже не придет. Никто не проведает, никто не поплачет.

Сорим могилами‚ граждане.

Сорим родными могилами.

Дедка бабку…

…завернул в тряпку,

помочил ее водой,

чтобы стала молодой…

Так они пели.

На два голоса.

Баба Таня – восемьдесят три годочка, наш сын – два с половиной.

Она приехала в Москву из Вышнего Волочка. Бойкая, не по годам верткая: ходила бегом, разговаривала криком, парилась в бане зло – ванной брезговала.

– К лешему вашу ванну. Грязь одну разводить.

Подружки у бабы Тани давно упокоились под крестами, а у нее в руках всё кипело. Обстирывала сына – рубашки с майками по ниткам ползли. На грязную посуду в атаку шла: треск, стук, грохот. Полгода еще не прошло – эмаль на кастрюлях битая, ложки гнутые, ножи щербатые, а с сервизами хозяева уже попрощались, с чайным сервизом и столовым.

Баба Таня всю жизнь на казенной фабрике отработала. Там бросил – не поднял, грохнул – не заметил, поломал – починят. А у нас наводила чистоту, битые черепки в ведро скидывала, чаю с постным сахаром насасывалась – и к ребенку, в игрушки играть.

Играла баба Таня долго, истово, с полным для себя удовольствием. Строила из кубиков хоромы царские, за заводной обезьянкой по полу елозила, музыкальный волчок в пол вколачивала – хозяева уши затыкали. Раз пришла с гуляния красная, трепаная, вся в волнении:

– Книжку надо купить. Двадцать шесть копеек. Там царь дал сынам по стреле. Куда упадет, на той и женись. А младший стрельнул – и в лягушку…

Помолчала, вспоминая, добавила с почтением:

– Как она хлебы пекла – лучше всех.

Садились рядком на диван, как на завалинку, выпевали старательно, в потолок. Баба Таня – в нарядах с хозяйкиного плеча, в хозяйских шлепанцах – тянула пронзительно, с надрывом, карабкаясь на верха, наш сын басил потихонечку, с передыхом, старательно перевирал непонятные слова.