Книга Как сделать птицу - Мартин Мюррей

Однажды, когда я была еще ребенком, я нашла в верхнем ящике этого комода вставную челюсть. Я бросилась вниз по лестнице, держа зубы на ладони, как какое-то непонятное насекомое, которое я обнаружила в саду. Я кричала: «Смотрите, зубы, зубы, я нашла зубы!»

Айви это смутило. Она тихо взяла их у меня и убрала, не представив по этому поводу никаких объяснений. Она только сказала, что мне не следует заглядывать в эти ящики, потому что там хранятся интимные вещи. Интимные. Я прошептала это слово. Оно меня взволновало.

Она не стала открывать верхний ящик. Она встала на колени, выдвинула нижний и достала, одну за другой, целую коллекцию роскошных ночных рубашек и кружевных сорочек. Она прижала их к себе, эти длинные струящиеся шелковистые одеяния, а одно из них, бледно-розовое, отшвырнула в мою сторону со словами, что она уже слишком стара, чтобы носить розовое. Все остальное она оставила себе. Я никогда так и не надела розовую атласную сорочку. Она, скорее, была в стиле тех вещей, которые носила моя мама.

* * *

— О-о-о, замечательно, спасибо тебе, — сказала она, когда я начала растирать ее старые ноги. — Скажи мне, как поживает твой папа? Ты что, одна сюда приехала?

— Папа в порядке. Я приехала одна.

— Да что ты. А где ты остановишься?

— У подруги по имени Хелена. Она театральный режиссер!

— Театральный режиссер, — повторила Айви рассеянно, и я поняла, что ее разум опять взял передышку. Возможно, те усилия, которых требовала от нее наша беседа, утомляли ее. Я спокойно сидела и ждала, когда она снова заговорит. Я смотрела на окно, расчерченное рейками жалюзи. В комнату проникал нарезанный на тонкие полоски солнечный свет. Там, на улице, шуршали листья. Айви вздохнула и сказала, что все это очень грустно. Я не знала, что конкретно она имеет в виду, возможно, она говорила об опавших листьях, шумящих в водостоках. У меня и у самой это всегда вызывало грусть. Честно говоря, я практически уверена, что всем знакомо это прощальное чувство осени, именно осени. Осень — грустное время года, но если у вас внутри живет подлинная грусть, осень своими неспешными нежными напевами убаюкает ее в вашем сердце. Это все перемены. В этом последнем всполохе красного, в пронзительности воздуха, в медленном увядании и падении листьев видится некое подобие прощания, которое жизнь повторяет снова и снова. И вы понимаете, что ничего не удержать и не остановить. Остается только провожать все это взглядом.

* * *

В ту последнюю осень, вместо того чтобы идти домой, я стала после школы уходить во фруктовый сад. Без Эдди дома было совсем нехорошо. Никто теперь не помогал мне управляться с маминым настроением, и весь шквал обрушивался на меня. Поэтому я просто забрасывала домой школьный рюкзак, хватала какое-нибудь печенье, звала Му, и мы уходили. Кроме того, я перестала болтаться с Люси на лесопилке или на заправочной станции. Мне туда просто не хотелось.

Моя природа такова, что из всех времен года я больше всего люблю осень. На самом деле, если бы я была не девочкой, а временем года, то я была бы именно осенью. И это не было бы моим свободным выбором, я бы предпочла быть летом, если бы могла, но я была иначе устроена. Люси Брикстон была летом. И Эдди тоже. А я всегда была осенью. Мне нравилось золотое дрожание листьев, и медленное долгое движение небес, и болезненное зрелище угасания лета. Лето было яростным и ярким, оно всей своей мощью обрушивалось на поля, превращая травы в ломкую солому и иссушая ручьи. Летом было слишком жарко и тяжело идти по немощеной дороге, но ко времени созревания яблок становилось уже слишком холодно для того, чтобы плавать, и как раз достаточно прохладно для того, чтобы ходить пешком. На улице все было сияющим и свежим, и можно было идти куда угодно и нимало не бояться ни мух, ни змей, ни солнечных ожогов.

Яблони тянулись длинными рядами. Лучше всего было в самой глубине сада, неподалеку от окружавшего его кустарника, там, где деревья были старше и выше, с более густыми кронами. Там росли и грушевые деревья тоже, там не было видно никаких дорог, а только кусты, хранилище для фруктов да огромная груда деревянных ящиков на вершине холма, похожая на бездарно построенный замок. Молодые деревья по краям сада росли вдоль дорог, у них выстригали середину кроны, отчего они имели забавную форму буквы «и». Казалось, деревья простирают свои руки вверх, ожидая, а вдруг что-нибудь изольется на них с небес: золотой дождь или же просто прощение. Но яблоням-то, собственно, и не за что просить прощения.

Я шла вдоль длинных рядов деревьев, высматривая Эдди и Гарри. Обычно их нетрудно было найти, потому что Гарри имел обыкновение свистеть. Он свистел очень хорошо и мелодично, и этот звук плыл среди деревьев, окружал вас, цеплял за краешек ваше сознание, так что вы поневоле его и слышали, и слушали. И пока вы слушали незатейливый мотивчик, на сердце становилось светлее, потому что был он беззаботный и веселый и наполнял душу радостным ожиданием, как бывает перед праздником.

Отыскав их, я бросилась на траву, откинулась назад, оперлась на локти да так и замерла. Му тоже на время прекратил беготню и принялся кататься на спине по траве и вгрызаться в яблоки. Последние вечерние стрелы солнечного света пронзали сад. Мы почти не разговаривали. Я теребила траву и наблюдала.

Еще совсем недавно я бы сошла с ума, если бы мне пришлось сидеть и просто наблюдать за какой-нибудь деятельностью, не принимая в ней участия. И я даже не понимала, почему чувствовала себя такой счастливой, просто сидя там и наблюдая; это была какая-то совсем новая для меня игра, в которую я только что включилась, и в ней голова была задействована в гораздо большей степени, чем руки и ноги (что теперь, когда у меня была подбитая нога, меня как раз вполне устраивало). И вот что я проделывала со своей головой: я пыталась полностью ее освободить, как будто это комод, набитый всякой всячиной, который надо опустошить и подготовить для размещения совершенно новых вещей. Когда я очищала свое сознание от всего, что знала, я могла смотреть на мир так, будто я там никогда и ничего раньше не видела. Именно в один из таких моментов деревья стали казаться мне печальными.

— Слушай, Гарри, а как бы тебе понравилось, если б ты был одним из этих деревьев и тебе бы не давали раскидывать ветви так, как это тебе присуще, а заставляли бы тебя выглядеть точно так же, как все остальные деревья, и еще заставляли бы тебя стоять с ними в одном ряду и все время держать яблоки и ждать, пока люди не сорвут их и не съедят?

— Мэнни, я бы чувствовал себя очень хреново, — сказал Гарри, подбрасывая яблоко высоко в воздух и ловя его на лету, — если бы я был одним из этих деревьев. — А потом он снова засвистел.

Некоторое время я понаблюдала за Эдди на свежую, так сказать, голову, а потом понаблюдала за Гарри, а после стала быстро переводить взгляд с одного на другого, чтобы проверить, как они отпечатаются в моем очищенном сознании — сходным образом или по-разному.

Эдди был длиннее и раскованнее. Это первое, что бросалось в глаза. У него были тонкие руки, длинная шея, загорелая кожа, и люди говорили, что он красавчик. Мы с Эдди были темноволосые и темноглазые, как наша мама. Над верхней губой у него проступили капельки пота, он, прищурясь, смотрел вверх. Эдди всегда производил такое впечатление, будто он выглядывает из самого себя, будто он сам лишь пальто, в которое он одет. Он все делал в этой легкой манере, с расслабленными руками. Я знала, что он ни о чем особенном в этот момент не думает, он просто сосредоточен на сборе яблок.