Книга Евгений Гришковец. Избранные записи - Евгений Гришковец

Лафонтен и Мольер лежат рядышком, и умерли они задолго до того, как было разбито кладбище Пер-Лашез. Надо сказать, что останки Лафонтена весьма условны. Кто-то там лежит, но не факт, что Лафонтен. А вот Мольер – точно Мольер. Оба были похоронены в братских могилах, но поскольку Мольер был артистом, а стало быть, презренным человеком, его закопали первым и глубже остальных. Поэтому при эксгумации смогли точно установить его персону. А перенесли их на кладбище Пер-Лашез из-за того, что оно было новым и непрестижным. Тогда мэр Парижа распорядился поместить их прах в качестве селебритис, чем подстегнул моду и усилил престиж Пер-Лашез.

Мы бродили долго. Вечерело. В бутылке осталось буквально по последней капле. Я хотел посетить могилу Джима Моррисона, зная, что он тоже там. Но Ароныч не то чтобы сопротивлялся, но явно оттягивал этот момент. Я это почувствовал и задал прямой вопрос. И тогда Ароныч поведал мне удивительную историю. Оказалось, что многие годы он дружил с человеком, который работал на этом кладбище в должности… культурного атташе. Ароныч с ним дружит давно и даже какое-то время работал его помощником, вот откуда его познания и глубина проникновения в вопрос.

Он рассказал, что после того как мэрия Парижа опрометчиво похоронила здесь Джима Моррисона в семьдесят первом году, Пер-Лашез из респектабельного последнего приюта многих, многих и многих превратилось в чёрт знает что. Особенно шумно на кладбище в годовщину смерти. Это сейчас, сказал Ароныч, поутихло, а раньше-то постоянно из близлежащих к могиле Моррисона склепов выносили кучи бутылок, шприцов и презервативов. Здесь пришлось установить даже колючую проволоку на стенах, потому что его поклонникам важнее всего было проникнуть на кладбище ночью и проделать там то, что любил сам Джим. Никакого сладу с этим не было. А самое обидное для властей Парижа было то, что они похоронили Моррисона за свой счёт. Ароныч показывал мне копию полицейского свидетельства о смерти и копию счёта за похороны. Поразительно, Джиму Моррисону нашли маленький кусочек земли между величественными могилами и склепами и похоронили за муниципальные пятьсот с небольшим франков (то есть чуть больше, чем за сто долларов). Его могила заброшенная, неухоженная, и на ней чаще оставляют сигареты, чем цветы.

А ещё Ароныч рассказал, как однажды утром ему позвонил друг, тот самый атташе, и попросил помочь, поскольку Ароныч свободно говорит по-английски. Ароныч никогда не был поклонником «Doors» и Джима Моррисона и до того дня не знал, кто его отец. Он не смог точно вспомнить, какой это был год. Вторая половина восьмидесятых. В общем, Ароныч в тот день работал переводчиком отца Джима Моррисона, который впервые приехал на могилу сына. Отца можно понять, всё-таки сын в песне «The End» поёт: «Father, I want to kill you». А отец Джима Моррисона – настоящий адмирал, заслуженный и достойный человек. Ароныч сказал, что увидел печального, тихого, аристократического вида человека, который молча и грустно бродил по кладбищу, а потом долго стоял у могилы сына. И вот, выждав, как ему показалось, подходящий момент, атташе обратился через Ароныча к Моррисону-старшему со следующим предложением. Он сказал: «Уважаемый господин Моррисон, мэрия Парижа в моём лице делает вам следующее предложение… Не сочтёте ли вы возможным и не будете ли вы столь любезны… Вам это ничего не будет стоить, все расходы возьмёт на себя мэрия Парижа и Франция… Не позволите ли вы перезахоронить вашего сына у него на родине, то есть у вас, в вашем штате? Всю организацию, все хлопоты и формальности мэрия Парижа возьмёт на себя…» Ароныч сказал, что тихий и печальный адмирал даже не дослушал перевод, он изменился в лице, вскинул руки и неожиданно громко выкрикнул: «No way!»

Мы допили остатки кальвадоса у могилы любимого мною ещё с восьмого класса Джима Моррисона, я прокрутил в голове «Riders on the storm». Как раз начал накрапывать дождик, и, исполненный тихого счастья, я расстался с Аронычем, который пешочком побрёл к своему дому, что стоит у кладбищенской стены. Потом я вернулся в гостиницу, чтобы наутро улететь из Парижа – с ощущением умиротворения и воспоминаниями о ещё одной странице, прочитанной мне в этот раз Аронычем об этом великом городе.

20 декабря

Долетел до Москвы, а уже пора вылетать в Минск. Прекрасный был тур, хоть и очень напряжённый. Люблю я матушку-Сибирь, угостила она морозами и снегом, которых в Калининграде… и хотел бы сказать, что мне их не хватает, да не могу. Но морозы в этот раз были хорошие, сухие, не лютые, но ощутимые. Много свежего снега. Насмотрелся на знакомые с детства пейзажи: переезды между городами были на машине или поездом.

Дорога из Новосибирска в Томск была особенно чувствительной. Во-первых, был сильный снегопад, ехали долго и медленно, во-вторых, новосибирская трасса вообще очень значительна для меня. Для кемеровчанина конца восьмидесятых – девяностых годов Новосибирск был настоящей и недалёкой столицей, мы с друзьями ездили туда даже поесть «настоящей» пиццы – там уже появились пиццерии, а у нас ещё нет. Потом в Новосибирске открылся первый ирландский паб, где был настоящий «Гиннесс», а у нас не было. А ещё там проходили всякие концерты, которые до нас не доезжали. Так что сесть в автобус, проехать триста километров, съесть пиццу, выпить пива, побывать на концерте, где-то промыкаться до утра и утром добраться до Кемерова – это было нормально и даже весело. Дорога в Новосибирск была наполнена радостью и предвкушением, а обратная проходила в состоянии глубокого и тяжёлого сна. Каждый населённый пункт знаком и никогда не забудется.

По этой дороге я ехал в морской форме после службы домой. Я вылетел двадцать седьмого апреля 1988 года из Совгавани в Хабаровск, долго ошивался там в аэропорту, среди таких же возвращающихся домой матросов, морпехов и солдат, потом долетел до Благовещенска, чудом попал на самолёт до Новосибирска и утром двадцать девятого туда прилетел. В новосибирском аэропорту «Толмачёво» я как мог побрился и умылся. Привёл в надлежащий вид форму и, наслаждаясь любопытными взглядами, добрался до автовокзала. Денег у меня в кармане оставалось аккурат на билет до Кемерова. Автобусы уходили каждый час, но были забиты, и мне пришлось ждать больше двух часов. Мне казалось тогда, что я в центре всеобщего внимания. Периодически подходили какие-то мужики, которые когда-то служили на флоте, предлагали выпить, я отказывался. В общем, я чувствовал себя прекрасно. Вдруг рядом со мной остановилось такси, из него вышел водитель и громко, на всю привокзальную площадь спросил: «Морячок, куда едешь?» Я сказал. Тогда он своим громким голосом на всю площадь предложил мне за тридцатку доехать до места с ветерком. А у меня в кармане был только билет на автобус и какие-то копейки, не хватало даже на беляш, которого очень хотелось. Я таксисту шёпотом сказал, что столько у меня нету. Тогда он, опять же на всю площадь, проорал: «Ну, слушай! Моряк на суше не дешёвка! Давай щас ещё кого-нибудь возьмём, и за червонец я тебя доставлю в лучшем виде». На это я ему процедил сквозь зубы, чтобы он ехал подальше… А он, сволочь, обращаясь уже не ко мне, а ко всем тем, кто от нечего делать наблюдал эту сцену, заявил: «Да-а! Измельчал нынче народишко!» – сел в машину и уехал. И ещё минут сорок мне пришлось страдать среди тех людей, которые, казалось мне, смотрели на меня с презрением. Как я ненавидел тогда этого таксиста!