Книга Свободная любовь. Очарование греха - Якоб Вассерман

Стиве заговорил о невыносимой духоте, мучавшей посетителей кафе, о перемене погоды, но вскоре замолчал и погрузился в новые облака дыма. Вандерер подал ему свою рукопись; Стиве обещал поместить статью в одном популярном журнале, где имел связи. Он взял рукопись и небрежно спросил Вандерера, играет ли тот в пикет.

Они стали играть, и Стиве начал проигрывать. Чем дальше, тем больше он проигрывал, нервничал, дрожащими пальцами тасовал карты, временами беспричинно улыбался, отчего лицо его становилось необыкновенно печальным. Наконец Вандерер извинился, говоря, что уже поздно и он должен уйти. Стиве взял доску, сосчитал проигрыш, потом вытащил из кармана небольшой изорванный кошелек и стал рыться в его отделениях, где звенело несколько никелевых монет. Он задумчиво посмотрел в свой стакан, пощупал карман на груди, затем извинился, говоря, что забыл деньги дома. Вандерер успокоил его и спросил, чем может быть полезен другу. Стиве просил завтра напомнить ему про долг, иначе он легко может забыть. Они вышли вместе на улицу.

— Так вы решили зарабатывать хлеб написанием статей? — спросил Стиве, пряча руки в карманы своего летнего пальто. — Бумаги для этого достаточно, — иронически прибавил он.

— Разве ваш опыт в этом отношении дал неблагоприятные результаты? — спросил Вандерер.

— Неблагоприятные результаты! Это мне испортило всю жизнь! Иметь талант — хорошая вещь, все равно что иметь красивое лицо; но зарабатывать на хлеб своим талантом — это несчастье. Ничего нет ужаснее необходимости каждое утро садиться и штамповать талантливые статьи. Да, я испытал это на своем горьком опыте и от всей души могу вам отсоветовать эту деятельность.

— Возможно, вы смотрите на вещи слишком мрачно, — смущенно заметил Вандерер.

— Я просто подвожу баланс, как купец. Несомненно: что может быть лучше, чем с восторгом молодости отдаваться жизни и отражать ее в своих произведениях! Но когда это обращается в ремесло, то влечение исчезает. Вам уже не хочется излагать свои задушевные мысли в каком-нибудь фельетоне о Вербном воскресенье или о рождественской ночи. И вы прибегаете к банальным фразам, к которым сами чувствуете отвращение. Еще отвратительнее делается у вас на душе, когда приходят ваши добрые знакомые и начинают хвалить «чудесно созданное настроение». Сначала вас удивляет, как легко люди поддаются обману; потом вам становится ясно, что люди или в высшей степени равнодушны к вашим писаниям, или они лгут. Тогда вы и сами становитесь равнодушным и лживым. И не забывайте, что Вербное воскресенье и рождественский вечер возвращаются снова, неумолимо возвращаются каждый год. И с каждым годом вы опускаетесь все ниже. В театре вы сидите безучастный и скептический, потому что вам знакома вся подноготная закулисного мира. Ни один актер не может вас захватить своей игрой, потому что вы знаете первого любовника, жалкого интригана, притворяющегося столь страстным, вы знаете глупого резонера, пошляка, играющего благородного отца; знаете жесты героини и наивный тон инженю так же хорошо, как содержимое вашего платяного шкафа. И как бы скверно ни играли, какие бы плохие пьесы ни ставили, вы должны все хвалить, даже если вы задыхаетесь от негодования, потому что главный редактор в связи с такой-то красоткой, а директор принял пьесу ее друга или тенор является женихом такой-то дамочки, отец которой поддерживает деньгами издателя газеты. Незнакомых и нелюбимых ваше перо может расцарапать как угодно, и иные при этом истекают кровью. О, как все это мне знакомо! О патриотизме и других прекрасных вещах нечего и говорить. Вы приходите на заседание и вынуждены хвалить кричащую баранью голову на ораторской трибуне, вынуждены хвалить всех идиотов, распинающихся из-за Гекубы. Вы должны хвалить всякого видного коммерсанта, и маленького чиновника, празднующего юбилей, и верного слугу, и приют для инвалидов, и хоровое общество и так далее и тому подобное. За все это вам платят, как дровосеку. Но чтобы добиться и этого плачевного результата, нужно пройти через целую сеть интриг, злобы, суетности, жестокости, произвола и глупости. Сначала у вас цепенеет душа, а потом кажется, что у вас совсем нет души. Вы начинаете глупеть; равнодушно смотрите, как шарлатаны пробираются вверх, а честные люди остаются внизу, корпят за работой, получая по десять пфеннигов за строчку, а вечерами играют, как я, в засаленные карты. Весь мир представляется вам большим бумажным складом, а небо черным от типографской краски. Каждое утро вы находите на своем письменном столе ту же кучу газет, наполненных тысячами ничтожных вещей, которые поглощаются всеми филистерами с тем же жадным равнодушием, как и в предыдущее утро. Вам трудно понять, что и дальше все останется неизменным: однообразное вдохновение ничем, восхваление и безумные рекламы. О, сначала и у меня были свои идеалы, вероятно, был и талант. Теперь все кончено. Телега увязла в грязи. И уж никто не сможет мне помочь. Ничто уже не имеет теперь для меня ценности: ни искусство, ни поэзия, ни любовь, ни дружба. Ко всему я чувствую одно отвращение.

Стиве замолчал. Вандерер не знал, что ему ответить. На улицах не было ни души, хотя было только двенадцать часов, о чем возвещали в этот момент часы на башнях всех церквей, вблизи и вдали, глухими и звонкими, то торжественно-медленными, то поспешно-легкомысленными ударами. С противоположной стороны парка доносился нестройный хор пьяных мастеровых да лай одиноких собак.

— Да, вот он, этот город, в котором человек может погибнуть, и никто об этом не узнает, — сказал с горечью Стиве.

— Да, да, — со вздохом подтвердил Вандерер, не находивший слов утешения. Его молчание могло казаться заботливым и участливым, но в глубине души признания журналиста были для него немного тягостны. Тот, кто не был ранен, не может чувствовать чужих ран. Душа ближнего, извивающаяся в судорогах, как она далека от нас! Стиве дружески пожал Вандереру руку и исчез в темноте. Он думал, что его признания сблизили его с Вандерером, хотя знал, что только у беззаботных людей бывают истинные друзья.

Вандерер осторожно открыл дверь своей квартиры, зажег свечу и на цыпочках подошел к кровати Ренаты. Он наклонился и осторожно, едва прикасаясь, поцеловал ее лоб. Вандерер не заметил, что девушка лишь притворялась спящей.

4

Пока Рената была одна, к ней пришла квартирная хозяйка, фрау Корвинус, молодая женщина с угодливой улыбкой на хорошеньком лице, но почему-то напоминавшая проститутку. У нее была плавная походка и вкрадчивая манера говорить, тотчас же возбудившая в Ренате недоверие к ней. Она начала преувеличенно расхваливать Вандерера, и недоверие Ренаты возросло. Фрау Корвинус рассказала о его прежнем образе жизни, хотя Рената вовсе не просила ее об этом. С улыбкой сообщила она, что многие письма Анзель-ма не были тайной для нее, потому что он трогательно доверчив. Затем услужливая дама поведала об одной девушке, которая провела здесь ночь дня за два до его отъезда.

— Дня за два? — пробормотала Рената, у которой появилось такое ощущение, будто воздух вокруг нее стал необыкновенно редок.

— Может быть, за три или за четыре, точно не помню. Но, надеюсь, вы не придаете этому значения? Иначе я лучше замолчу. Видите ли, я давно уже перестала серьезно смотреть на проделки мужчин. Это была очень хорошенькая девушка, я как сейчас вижу ее перед собою. Когда я принесла завтрак, она спряталась за портьеру. Господин Вандерер засмеялся и вывел ее к столу; я видела, что у нее заплаканные глаза; он называл ее Эльвиной, дразнил и смеялся.