Книга Брачные узы - Давид Фогель

— Куда ты направляешься, Рудольфус?

С наигранной веселостью, возможно скрывавшей легкое смущение, она представила их друг другу:

— Рудольф Гордвайль, мой жених, молодой писатель, которому прочат большое будущее, господин доктор Оствальд, мой генерал.

— Генерал — это некоторое преувеличение, — запротестовал доктор Оствальд с кроткой улыбкой.

— Поедешь со мной до дома, кролик? — предложила Tea. И, видя, что он колеблется, добавила:

— Ну проводи нас до трамвая, ведь у тебя есть время. А там решишь.

Они двинулись с места. Доктор Оствальд шел уверенно, как человек, знающий себе цену, всем своим видом говоря: «Вот идет известный, преуспевающий адвокат, перед которым открыты, как на ладони, все тайны жизни… Он ничего не говорит, но знает все…» Оствальд предложил Гордвайлю «Корону» из золотого портсигара, обращаясь с ним как старший с младшим. Из вежливости обменялся с ним несколькими ничего не значащими фразами. Гордвайль немного сожалел об этой встрече. Он предпочитал быть с Теей наедине. Чужие люди словно вставали своего рода преградой между ним и Теей. Да и сама Tea в компании с незнакомыми людьми казалась ему совсем иной, неизвестной. Она говорила по-другому, смеялась по-другому — и такой ему не хотелось ее видеть. Даже в своей семье она переставала быть той Теей, какую он знал.

Они подошли к Опере, и адвокат, которому нужно было в другую сторону, простился с ними. Tea и Гордвайль остановились и стали ждать трамвай. Гордвайль все еще не решил, поехать с ней или нет, ему одновременно хотелось и быть с Теей, и остаться одному. Как всегда при нелегком выборе, он знал, что лучше отпустить поводья… В последнюю минуту все решится само собой, или по велению инстинкта, незаметно толкавшего его к тому, что было верно и хорошо для него, или под влиянием какого-нибудь неожиданно возникшего внешнего фактора, до того не принимавшегося в расчет.

Tea поинтересовалась, какое впечатление произвел на него ее «генерал».

— Достойный человек, как видно. Но наверняка немного сноб. Впрочем, — добавил Гордвайль, помедлив один миг, — невозможно судить по первому впечатлению.

— В общем, кролик, заключение верное. Но порой он выходит из себя. И делается другим. Он полон противоречивых желаний и страстей, хорошо упакованных и скрытых, их не заметишь, пока он в выходном костюме. В любом случае он небезынтересен, когда узнаешь его ближе… Ну, так что, ты едешь со мной? — спросила она, увидев подходящий трамвай.

— Нет, — вырвалось у него. — Да, забыл тебе сказать, я уже получил должность, с завтрашнего дня, — добавил он, когда она уже поднялась в вагон.

Гордвайль перешел Ринг и вышел на Карлсплац. Решил все-таки пройтись к доктору Астелю, хотя не слишком надеялся застать его сейчас дома. Брусчатка на площади была частично разобрана из-за ремонта трамвайных путей; вынутые камни были сложены друг на друга рядом с продолговатым немощеным участком, где обнажилась плоть земли — желтовато-темный песок. «Во всяком случае, если нет выбора и работы не избежать, — размышлял Гордвайль, ступая по мягкому, рыхлому песку, — наверняка лучше работать с человеком вроде „генерала“, чем с моим паяцем». В этот момент он наткнулся взглядом на сборище людей, толпившихся возле ограды маленького скверика в центре площади. Подойдя, протиснулся к месту происшествия. Полицейский склонился над упавшей в обморок молодой женщиной — она сидела на тротуаре, прислонившись к бордюру. Лицо ее было синевато-белое, как у покойника. Ее черная шляпка съехала на сторону, голова еле держалась, качаясь из стороны в сторону, словно вот-вот упадет. Одной рукой полицейский поддерживал голову женщины, другой пытался влить ей в рот через плотно сжатые губы воду из стакана, но вода проливалась на подбородок и на платье. Наконец она приоткрыла глаза, так что в узких щелочках мелькнули белки, но тут же веки ее снова сомкнулись. Спустя минуту она открыла рот и сама допила остатки воды из стакана. Затем открылись и глаза и остались открытыми — женщина недоуменно смотрела прямо перед собой. Слабой рукой она попыталась сделать какое-то движение, словно защищаясь, и что-то невнятно пролепетала. Сознание медленно возвращалось к ней, и на лице появилось выражение стыда. «Н-ничего страшного-о, н-ничего страшного, — пыталась уверить она еле слышным шепотом, — только небольшая слабость, небольшая слабость». Она попыталась встать, опираясь на руки, но силы еще не вернулись к ней, и она снова опустилась на землю с виноватой улыбкой. «Еще минутку отдохну-у…» — прошептала она, как бы извиняясь, и, словно моля о пощаде, посмотрела на окружающих. Взгляд ее наткнулся на Гордвайля и задержался на нем. Гордвайль словно почувствовал внезапный толчок сзади, шагнул к полицейскому, который уже выпрямился и собирался рассеять сборище любопытствующих, и проговорил уверенно:

— Я знаю эту женщину, господин полицейский! Она живет в нашем квартале, на улице Гейне, я провожу ее домой.

Впоследствии он сам удивлялся своему странному поведению и внутренней необходимости, вынудившей его сделать это и не допускавшей возможности отказа. Как бы то ни было, полицейский поверил ему и счел это наилучшим выходом. Гордвайль наклонился к женщине и прошептал, помогая ей подняться:

— Простите меня, сударыня, и не бойтесь, я провожу вас, куда вы скажете.

Женщина посмотрела на него с благодарностью и подчинилась. Она все еще была очень слаба, ноги ее не слушались, и она всей тяжестью оперлась на руку Гордвайля. Он повел ее очень медленно и, когда они немного удалились от полицейского и сборища зевак, разочарованных тем, что представление окончено и надо расходиться, ласково сказал ей голосом, внушающим доверие:

— Зайдем сначала в сад, чтобы вы могли отдохнуть, сударыня, а потом я провожу вас домой.

Женщина ничего не ответила.

У входа в сад он купил у торговки апельсин, затем провел женщину к свободной скамейке. Сели. Неожиданно Гордвайль страшно смутился. Не знал, что сказать. Стал чистить апельсин и протягивать ей дольку за долькой. «Руки тонкие и ухоженные, вероятно, она из хорошей семьи», — заключил Гордвайль. Он был немного смущен, смущен за незнакомку. Так порой испытываешь стыд за кого-нибудь, кто ведет себя недостойно или говорит скабрезности в компании, к которой ты принадлежишь. Он ждал, что гнев незнакомки выльется сейчас на него в той или иной форме. Пусть бы это произошло побыстрее, чтобы ей полегчало. Но женщина брала у него из рук дольки апельсина и жевала их тихо-тихо, словно через силу, глядя перед собой застывшим взглядом, как будто думая о чем-то далеком или не думая вовсе. Время от времени Гордвайль посматривал на нее украдкой, не произнося ни звука. Вдруг незнакомка повернула к нему голову, взглянула на него и проговорила слабым, но звонким голосом, еле заметно и болезненно улыбнувшись:

— Я доверяю вам, сударь. Я чувствую, что вы порядочный человек. Но — я не осмелюсь… действительно не осмелюсь досаждать вам и отнимать ваше время. Вы ведь не сердитесь на меня?..

— Да нет же, — заверил ее Гордвайль, — это все пустяки! У меня сегодня много свободного времени, и я охотно помогу вам, сударыня.