Книга Американский пирог - Майкл Ли Уэст

— А какие-нибудь развлечения здесь есть? — заулыбалась я. Надо сказать, что, когда я улыбаюсь, на щеках у меня появляются совершенно неотразимые ямочки — такие глубокие, что в них помещаются пальцы моих кавалеров.

— Есть кое-что, — его рука задержалась на моем плече. — В прошлом году я был заведующим и позаботился об этом.

— Нельзя ли тогда принести мне телевизор? Видите ли, тут малость скучновато, и я бы с радостью посмотрела «Телемагазин». Или скажем, кабельное телевидение.

— Надо чуток подождать, — ответил он, убирая руку. — Чуть-чуть.

Я не поняла, о чем он: о телевизоре или кое о чем другом. Выходя из комнаты, он старательно втягивал живот. Но условия были хуже некуда: реанимация — это вам не любовное гнездышко. Вокруг меня понаставили каких-то кретинских аппаратов, без ведома которых я и пукнуть не могла. Ко мне подключили кардиомонитор, который показывал работу сердца или, как выражались сестры, «желудочковый комплекс». Вот бестолочи, желудок-то тут причем?! В мои вены постоянно лилась какая-то бесцветная жидкость, а между ног мне засунули катетер, который высасывал горячую мочу прямо из пузыря и перегонял ее янтарные струи в прозрачный пластиковый мешок. Мешок же был вывешен для всеобщего обозрения на моей железной кровати. Рядом с палатой стоял ярко-красный шкафчик, в котором держали «реанимационный набор»: шприцы, адреналин и похожие на утюги электроды, которыми в случае чего сердце можно подзарядить, как севшую батарейку. Каждое дежурство сестры пересчитывали склянки и проверяли напряжение, внося все результаты в журнал. По их словам, так заведено, чтоб не крали морфий.

Медсестры бесцеремонно вламывались в мою палату и то и дело требовали, чтобы я ворочалась, кашляла и делала глубокий вдох. Они даже заставили меня встать.

— Но у меня же сломан сустав, — верещала я. — Да отцепитесь вы от меня, пиявки!

— Что ж, долежитесь до болезни вен, — усмехнулся медбрат по имени Дуэйн, тощий, женоподобный юнец. Такие меня не заводят.

— Ты, кажется, что-то вякнул про венболезни?! — я сжала кулак и смерила его взглядом.

— Держите-ка, — он сунул мне в руки какую-то пластмассовую штуковину, — это стимулирующий спирометр. Дышите в него, стараясь, чтобы шарик долетал до самого верха.

— Да на фига мне это? — огрызнулась я, оттолкнув его приборчик.

— Что ж, допрыгаетесь до спадения легкого, — квохча, словно курица, он прогуливался вокруг моей кровати и оглядывал блестящие приспособления, словно это были медовые пряники.

— Поцелуй меня в задницу!

— Только если дунете в спирометр. — И он, виляя задом, вышел из палаты.

Я тут же пожалела о его уходе. Делать мне было абсолютно нечего: я целыми сутками лежала, как бревно, и, лишь когда медсестры приносили судно, слегка приподнималась, держась за спинку кровати. Они называли меня «неконтактной пациенткой», потому что на их просьбы поупражнять больную ногу я начинала орать как резаная. Я умоляла их оставить меня в покое, дать отдохнуть и собраться с мыслями.

— Было бы с чем собираться! — хмыкнула одна язва.

Дуэйн сказал, что, будь я котлетой, подрумянилась бы лишь с одного бочка, а будь я булочкой — и вовсе бы обуглилась. Самой же себе я казалась говядиной в маринаде, и от этого мне хотелось плакать. Я старалась даже не думать о том, как выгляжу. Медсестры говорили, что это поза «на груди с супинированной конечностью», то есть ногой — кверху, лицом — в подушку. В общем, раскорячка гаже некуда.

Все это меня просто доконало, и я вовсе не радовалась, что прикована к постели, а стало быть, попала в ту единственную ситуацию, когда можно устроить старомодный «прием у парадной постели». Минерва мне рассказывала, что в стародавние времена дамы такое устраивали. Теперь мне было до слез обидно: всю жизнь я надеялась, что если уж будет у меня такой прием, то я проведу его с настоящим шиком. Желательно в большой кровати с балдахином на четырех столбах, тюлевой сеткой от москитов и горами кружевных подушек. На мой взгляд, как для секса, так и для бурной истерики лучше всего подходят именно старинные кровати. Антикварную мебель делали настоящие мужики, стремившиеся соблазнять женщин. И по-моему, это просто изумительно. Когда мужик вбухал столько сил, чтобы вырезать на твоей кровати сердечки или побеги риса, не ублажить его по полной программе просто преступление!

Но вместо подобающего ложа подо мной была скрипучая железяка, управляемая моторчиками. Любой желающий мог скрутить меня в бараний рог да так и оставить, словно жемчужину в тесной ракушке. С больничной жизнью меня примиряли только симпатичные доктора и, главное, сплетни. Больница — настоящий инкубатор скандалов, извращений и правонарушений. Просто удивительно, сколько всего там узнаешь, если даешь себе труд прислушаться. Все последние сорок восемь часов, несмотря на «критическое состояние», я держала ушки на макушке и узнала о своих целителях даже больше, чем хотелось бы. У моего ортопеда, доктора Грэнстеда, была куча степеней, жена, две дочери и кондоминиум в Хилтон-Хед. Он ходил в пресвитерианскую церковь и играл в гольф каждый четверг — по две партии со своей женой. Моя дневная сиделка, Дженис, была влюблена в доктора Грэнстеда: и по нему же, к моему огорчению, страдал Дуэйн.

У самого Дуэйна была пятнистая собачка по кличке Тефтелька, которая, как уверял ее хозяин, умеет делать обратное сальто. Другой медбрат, Ронни, был разведен, но совершенно не привлекателен. «Зануда натурал», называл его Дуэйн. Каждые выходные он ездил за город и делал ставки на футбольных матчах в колледже (его брат был неудачливым букмекером). Он встречался с разведенной пульмонологиней по имени Джуди Сью Дженкинс, тридцатидвухлетней женщиной с ребенком.

Когда сестры не отвлекали меня, я могла вволю слушать операторов, выкликавших докторов, администраторов и уборщиц. Их голоса неслись из-под потолка с завидной регулярностью. И стоило мне раскусить шифры, как все заведение оказалось как на ладони. «Экстренный вызов» означал «беги со всех ног!», а «синий сигнал» сообщал, что кто-то помер. Если же вызывали на «уборку», это, как правило, подразумевало, что кто-то блеванул прямо на пол.

Так же регулярно возникали голоса Минервы и Элинор. Почти каждый час они заявлялись в мою холодную белую палату и становились у постели. Минерва мне фактически как мать. Иногда мне снилось, что она умерла, а раз привиделось, что она превратилась в репку, и я проснулась в истерике. Я так ревела, что потом пришлось прикладывать к опухшим векам ломтики огурца.

— Джо-Нелл, может, принести тебе покушать? — У нее, разумеется, просто руки чесались притащить мне пирог или, может быть, пирожное со сливками, но это было бы против правил.

— В закусочной все в порядке, — рассказывала Элинор. — Я плачу одной старушке, чтоб она присматривала за кассой. Эрлин Уофорд, помнишь ее? Она еще работала в «Кей-Марте»? Вдова Билли Уофорда?

— Про цветы, про цветы расскажи! — торопила Минерва.

— Да, цветы шикарные. — Элинор аж руками всплеснула. — И их так много!