Книга Жизнь и время Михаэла К. - Джозеф Максвелл Кутзее

К. подошел к загородке и спросил охранника:

— Можно мне выйти?

— Ты ведь, кажется, болен? Утром ты сказал мне, что болен.

— Я не хочу работать. Почему я должен работать? Это не тюрьма.

— Работать не хочешь, а чтобы тебя кто-то кормил, хочешь?

— Мне не нужно все время есть. Когда захочу есть, пойду работать.

Охранник сидел в качалке на крыльце караулки, прислонив ружье к стене возле себя. Он улыбнулся, глядя куда-то вдаль.

— Так ты откроешь ворота? — спросил К.

— Кроме как с рабочей бригадой ты отсюда не выйдешь, — сказал охранник.

— А если я перелезу через загородку? Ты что сделаешь?

— Если ты перелезешь через загородку, я тебя застрелю и раздумывать не стану, уж ты мне поверь, так что не пытайся.

К. погладил рукой проволоку, точно решая, рискнуть или нет.

— Хочу кое-что объяснить тебе, друг ты любезный, — сказал охранник, — для твоей же пользы, поскольку ты здесь новичок. Ну выпущу я тебя отсюда, да ведь через три дня ты придешь и умолять будешь, чтобы я тебя впустил обратно. Я-то знаю. Через три дня. Будешь стоять вот тут у ворот и плакать и умолять, чтоб я тебя впустил. Ты сам поразмысли, ну зачем тебе бежать отсюда? Тут крыша над головой, и койка, и еда. И работа. Людям ведь как трудно сейчас живется, сам видишь, не мне тебе рассказывать. Так чего тебе надо?

— Не хочу жить в лагере, вот и все, — сказал К. — Позволь мне перелезть через загородку и уйти. Повернись ко мне спиной. Никто и не заметит, что я ушел. Вы ведь даже не знаете, сколько тут у вас людей.

— Влезешь на загородку, я тебя застрелю, мистер. И нисколечко не пожалею. Предупреждаю тебя.

На следующее утро К. не вставал, покуда все не уехали на работу. Позже он опять подошел к воротам. Дежурил все тот же охранник. Они поговорили про футбол.

— У меня диабет, — сказал охранник. — Поэтому меня и не отправили на север. Три года уж служу, то писарем был, то в каптерке, то вот охранником. Ты говоришь, в лагере плохо, а попробовал бы ты высидеть тут двенадцать часов подряд — сиди да смотри вон на те кусты! И все же, друг, скажу тебе кое-что, как на духу скажу: в тот день, когда я получу предписание ехать на север, я смоюсь. И больше они меня не увидят. Это не моя война. Пусть сами воюют.

Он поинтересовался, что у К. со ртом («Просто любопытно», — сказал он), и К. ему объяснил. Он кивнул.

— Я так и думал, — сказал он. — А потом подумал, может, кто тебя порезал.

В караулке у него стоял маленький холодильник. Он вынес хлеб и холодную курятину и поделился с К., просунув ему бутерброд сквозь проволоку.

— Мы тут, знаешь ли, неплохо живем, — сказал он, — если иметь в виду, что сейчас война. — И хитровато ухмыльнулся.

Рассказал о лагерных женщинах, как они приходят по ночам к нему и к другим охранникам.

— Томятся они тут без мужиков, — сказал он. Потом зевнул и уселся в качалку.

На следующее утро пришел Роберт и разбудил К.

— Одевайся, — сказал Роберт, — надо выходить на работу.

К. скинул его руку.

— Не дури. Сегодня все должны быть на месте, никаких болезней, никаких объяснений. Надо идти.

Через десять минут К. уже стоял за воротами в ожидании грузовика. Их провезли по улицам Принс-Альберта, потом грузовик выехал из города и взял направление на Кларструм; они свернули на проселок, проехали мимо большой тенистой усадьбы и остановились у поля зеленой сочной люцерны; их ждали два полицейских-резервиста с повязками на рукаве и с ружьями. Спрыгнув на землю, каждый получал серп; работник, который раздавал серпы, ничего не говорил и не смотрел им в глаза. Появился высокий мужчина в свежеотглаженных брюках цвета хаки. Он поднял вверх серп.

— Все вы знаете, как им работать! — крикнул он. — Сожнете вот это поле, тут два моргана. Начинайте!

Растянувшись в линию, в трех шагах друг от дружки, жнецы двинулись по полю: наклон — пучок в руке, сечет серп, полшага вперед — работа пошла в таком ритме, что К. тут же вспотел и у него закружилась голова.

— Чище режь, чище! — рявкнул голос у него за спиной. К. обернулся — это был фермер в хаки; он почувствовал запах дорогого дезодоранта. — Где тебя учили жать, обезьяна? — заорал фермер. — Ниже бери, ниже! — Он отнял у К. серп, оттолкнул его в сторону, захватил в руку пук люцерны и чисто и низко срезал его. — Видал? — рявкнул он. К. кивнул. — Вот так давай, так! — К. наклонился и срезал следующий пучок почти у самой земли. — Где они только набирают такую дохлятину? — сказал фермер одному из резервистов. — Он же полумертвый! Скоро они трупы повыкапывают!

— Не могу я больше, — с трудом ворочая языком, сказал К. Роберту в первом перерыве. — Спина прямо раскалывается, и каждый раз, когда выпрямляюсь, перед глазами все плывет.

— А ты помедленней, — посоветовал Роберт. — Сил у тебя нет, а заставить они тебя не могут. К. смотрел на неровный валок, который он сжал.

— Знаешь, кто этот крикун? — зашептал Роберт. — Зять капитана полиции Остхёйзена, у него жнейка отказала, а он поднял телефонную трубку, позвонил в полицейский участок и, пожалуйста, получайте: утром тридцать пар рук уже жнут тебе люцерну. Вот она, наша система!

Уже темнело, когда они дошли до конца поля, завтра предстояло сгребать траву в копны. К. еле держался на ногах. В грузовике он закрыл глаза, и его будто швырнуло куда-то и закружило в бездне. В бараке он повалился на койку и заснул мертвым сном. А глубокой ночью проснулся от плача младенца. Вокруг слышался недовольный ропот: похоже, все проснулись. Казалось, прошел уже не один час, а они все лежали и слушали, как где-то в палатке то всхлипывал, то заходился в крике ребенок. К. лежал, сжав на груди кулаки, не было мочи — так хотелось спать; пусть он сгинет, лишь бы замолчал!

Утром в грузовике, под воющим ветром, К. упомянул об этом ночном плаче.

— Хочешь знать, как они его в конце концов утихомирили? — сказал Роберт. — Бренди. Бренди и аспирин. Другого лечения здесь нет. В лагере нет врача, даже медсестры нет. — Он помолчал, потом снова заговорил: — Я тебе расскажу, что тут было, когда они открыли этот лагерь, открыли «новый дом», который они, видите ли, построили для всех бездомных, для переселенцев из Бонтискраала и Ондердорпа, для уличных нищих, бродяг, что ютятся в горах, для тех, кого выгнали с ферм. Не прошло и месяца с того дня, как они отворили ворота лагеря, а все тут заболели. Дизентерия, корь, грипп — одно за другим. Потому что заперли всех как скотину в загоне. Приехала окружная фельдшерица, и знаешь, что с ней было? Спроси тут каждого, кто тогда был, они тебе скажут. Она стояла посередине лагеря, у всех на виду, и плакала. Глядела на детишек, на эти скелетики, и не знала, что ей делать, — стояла и плакала. Большая, сильная женщина! Окружная фельдшерица.

Ну, в общем, они перепугались. Стали бросать какие-то таблетки в воду, выкопали сортиры, стали прыскать чем-то от мух и привозить бачки с супом. Только, думаешь, из любви к нам? Ни черта подобного! Им так легче, чтобы мы были живы, потому что уж больно страшно на это смотреть, когда мы заболеваем и умираем. Если бы просто все усыхали и превращались в бумагу, а потом в пепел и его куда-то уносило, они бы и пальцем ради нас не шевельнули! Но они не хотят расстраиваться. Хотят ложиться спать в хорошем настроении.