Книга Записки о Рейчел - Мартин Эмис

— Может, надо было помочь ей убраться?

— Хотелось бы посмотреть, как это у нас получится. Она бы в жизни нам не позволила.

Естественно, я заплатил за такси, хотя Рейчел после долгих поисков и извлекла несколько монет из своей сумочки.

— Оставь, — сказал я. Мог бы и не говорить.

— Рейчел… — Я поставил на стол напитки (томатный сок для нее, ergo[13] шанди[14]для меня) и сделал паузу, пытаясь подготовить ее к тяжеловесному предисловию. — Я бы не хотел показаться навязчивым, но, э-э, чисто из любопытства — как давно ты знакома с Дефорестом?

— Около года. Мы собираемся говорить о нем прямо сейчас?

Она улыбалась, так что я сказал:

— Да. Настало время Дефореста. Час Дефореста. Где ты с ним познакомилась?

Рейчел зажгла сигарету.

— В Нью-Йорке, в конце прошлого лета. — Она замолкла, и было слышно, как двое мужчин в форменной одежде молочников жаловались друг другу на подлость/низость игрального автомата. — У меня были каникулы, и я уехала пожить к Мамочкиной подруге. Она модельер. В Вест-сайде. Дефорест тоже там жил. Это ее племянник.

— Он живет в Америке? — спросил я, довольный оттенком пренебрежения, который послышался мне в ее голосе, когда она говорила о Дефоресте.

— Ну, в общем, да. Он приехал сюда учиться. Он пробудет здесь как минимум еще четыре года. Он хочет поступать в Оксфорд. Он…

— На какой факультет?

Она назвала. Это был не мой факультет.

— А что, если он не поступит?

— Поступит. Но в любом случае, ему уже предложили место в Лондоне.

Почему она так в нем уверена, и откуда ей известны все его планы, и почему она так невозмутимо обсуждает его с этим странным, назойливым молодым человеком — Чарльзом Хайвэем?

Я решил попробовать подойти поближе:

— Он приехал в Англию в первую очередь из-за университета, — вкрадчиво начал я, — или важнее было…

— Нет. Он бы все равно приехал. — Она глубоко затянулась.

Разговор принимал нежелательный оборот. Возможно, ее немногословность была связана с отказом врать Дефоресту и являлась частью какого-нибудь дурацкого принципа, абсолютно не соответствующего тому, что она чувствует на самом деле. Или, может, его она любила, а меня ненавидела.

Я попытался немного абстрагироваться от этой ситуации, взглянуть на нее со стороны, подойти к ней конструктивно и разумно. И тогда я увидел, что это вовсе не такое уж веселое и увлекательное приключение, как мне хотелось бы верить. Мы встречаемся уже в пятый раз. Значит ли это что-нибудь, или это совершенно обычное дело? Я спрашивал себя, что же думает обо мне Рейчел, и не мог найти ответа. Я боялся даже предположить.

— И что ты будешь делать, когда он уедет в Оксфорд?

— Боже, до этого надо еще дожить. Мы даже еще…

— Я имею в виду: что ты думаешь, что будешь делать?

— Я не знаю.

— Что ты к нему чувствуешь? Ты мне скажешь?

Теперь, в дополнение к непристойной брани, после долгих споров и обманных маневров один из молочников начал лупить игровой автомат, раскачивая его ударами ладоней. Рейчел взглянула в их сторону и снова повернулась ко мне.

Мы сидели под прямым углом друг к другу. Она смотрела на меня, а я смотрел прямо перед собой. Я умышленно сидел так, чтобы она не видела мой прыщ. Рейчел отвела глаза. Одной рукой она теребила край заляпанной скатерти. Я опустил голову, почувствовав, что мой «громила» запульсировал как еще одно сердце, выдохнул весь воздух из легких и заговорил:

— Мне ужасно неловко, и, может быть, все это совершенно не в тему — я уже не могу понять, что в тему, а что нет, — но послушай. Я… короче, я все время думаю о тебе, вот. И я подумал, что лучше выясню у тебя, что ты насчет меня думаешь, чтобы мы могли решить, что нам сделать. — Я подождал. — И потому что я на самом деле хочу знать. Я уже устал…

Игральный автомат рыгнул, завибрировал и под одобрительное улюлюканье молочников начал, позвякивая, выплевывать из себя жетоны.

— Это трудно… — начала Рейчел.

— Что? Я не слышу.

Она закусила губу и помотала головой.

Машина кашлянула. Молочники загоготали.

Я похлопал Рейчел по колену.

— Ладно. Ничего страшного, — сказал я, размякнув, вдавленный в свое сиденье. В голове не было ни единой мысли, как у младенца. Она могла бы уйти, и я бы даже пальцем не шевельнул, даже не заметил.

— Пойдем отсюда.

Это сказала Рейчел.

Мы стояли посреди тротуара; мои руки лежали у Рейчел на плечах, ее — играли с пуговицей моей куртки. Я видел ее прямой пробор, и от нее приятно пахло, как в парикмахерской.

Я взял ее за подбородок и заставил посмотреть на меня.

— Ты плачешь?

Она снова уронила голову.

— Это не из-за тебя.

Я держал ее довольно крепко и вглядывался в витрину на той стороне улицы, пытаясь разглядеть свое отражение. Я выглядел веселее, чем Рейчел.

— Послушай, — сказал я. — Ты слушаешь?

Она кивнула и всхлипнула.

— Мне все равно, что теперь случится. Честно. Я могу ждать столько, сколько понадобится. Но помни, что я постоянно думаю о тебе. И не беспокойся. — Я погладил ее по волосам. — Как ты доберешься домой?

— На такси.

— Такси!

Это я заорал не на нее, а окликнул такси, которое остановилось на светофоре. Я открыл дверь, и Рейчел сообщила шоферу адрес. Она обернулась и, несомненно, сказала бы мне «пока», если бы я не остановил ее властным прощальным взглядом. Возможно, Рейчел продолжала смотреть на меня через тонированное стекло, так что я стоял на тротуаре и махал, делая зловещие пассы руками, до тех пор, пока машина не скрылась из виду.

Я вернулся в бар, допил шанди, прикончил еще две кружки «ячменного вина» и сыграл в дротики с тремя очень серьезными автомеханиками. Затем я шел по Фулем-роуд до метро «Южный Кенсингтон», несколько раз останавливаясь, чтобы посмотреть на свое отражение в витрине или просто подумать.

Девять: уборная

Просматривая папку, озаглавленную «Всякая всячина», я только что натолкнулся на две довольно любопытные заметки, сшитые скобкой, что уже само по себе весьма странно, так как я всегда стараюсь не ограничивать движение материала. Первая датирована моим восемнадцатым днем рождения. Она гласит:

Что касается туалетного воспитания. Помню, когда мне было 8 (?), я спросил у матери, как должны вести себя какашки. Она сказала, что в идеале какашки должны иметь коричневый цвет и плавать. Я посмотрел — черны как ночь и камнем идут на дно. Больше не смотрел ни разу. Отсюда, вероятно, мое анальное чувство юмора?