Книга Вред любви очевиден - Татьяна Москвина

– Фамилия была как у меня и сестры – Вольский, а потом они переменили и не сказали мне ничего.

– Варь, может… – говорит Ксана.

– Нет, – отвечает та. – Невероятно. Чушь.

Лера, Федя и Космонавтов идут к загадочному Гейнрихсу. Космонавтов что-то бурно рассказывает, машет руками.

Между тем Александр Гейнрихс, молодой человек двадцати четырёх лет, в спортивных трусах, хорошо сложённый, с развитым телом, лежит на раскладушке в комнате, где нет ничего, кроме весьма приличного компьютера и музыкального центра. Книги в стопках, некоторые спортивные принадлежности – ролики, мяч, массажёр – на полу в углу. Лицо Гейнрихса бесстрастно.

Эльвира и Юра подходят к Юриному дому.

– Пришли! – смеётся Юра. – Мы с тобой ходим, как журавль и цапля.

– Сам цапля, – огрызается девочка.

– Да это сказка.

– А, русская сказка. Ну и чего там?

– Да они ходили друг к другу туда-сюда. Сначала журавль говорит: цапля, выходи за меня замуж, а она: нет. Потом она передумала и пошла к нему, а он говорит: всё, я обиделся. Потом опять он к ней пошёл…

– И чего?

– Так и ходили. То она не согласна, то он.

– Ну, дурь какая! У нас так не бывает. У нас если женщина решила – так решила, всё, больше никаких. А что это: туда-сюда, думала-передумала…

– Ты так и не сказала, у кого это – у вас.

– А ты с мамкой в одной комнате живёшь?

– Нет, у нас две.

– А вода есть горячая?

– Есть.

– Помыться можно… – мечтательно говорит Эльвира.

– Ладно, пошли, – говорит Юра. – Сейчас самая гадючая соседка на дачу поехала. Может, проскочим как-нибудь по-тихому.

– Почему бы вам не обратиться в частное сыскное агентство? – объясняет Кларе Варя. – Человек в полицейском государстве всегда оставляет бумажные следы.

– Я вчера только приехала, – отвечает Клара. – Так что агентство… они сюда, к деду, и придут, и что?

Браун очнулся.

– Прошу прощения, мне пора ужинать, – сообщает он.

Браун чинно достаёт из буфета старинный фужер тонкой работы и бутылку дешёвой водки. Наливает водку в фужер и медленно, со вкусом пьёт.

– Господин Браун, до свиданья, – говорят, переглянувшись, девочки.

– А пожалуйста, – отвечает Браун, – заходите. Макулатуры, правда, нет. Я не читаю газет с 29 года.

– Я вам советую прийти в другой раз, – шепчет Варя Кларе. – Хотите, я с вами? Под видом интервью со старейшим жителем.

– Иеремия, – говорит Клара. – Я ещё приду. И не смей мне сторожей выставлять. Я могу и в милицию обратиться! Я на всё готова. Ты меня понял?

Браун не отвечает. Гостьи уходят.

Иеремия Браун наливает себе ещё фужер.

– Анжела! – зовёт он соседку.

– Сегодня прямо Винни-Пух и день забот, – ворчит девица. – Что тебе ещё?

– Концерт, – коротко отвечает Браун.

– Ну? – строго спрашивает Анжела.

Браун вынимает из буфета серебряную десертную ложку, даёт Анжеле.

Анжела, покрутив ложку, суёт её в трусы, снимает майку и джинсы, остаётся в белье.

– Верю я? – интересуется Анжела. Браун кивает.

Анжела становится в позу и поёт:

– Верю я, ночь пройдёт, сгинет страх,

Верю я, день придёт, весь в лучах.

Он пропоёт мне новую песню о главном,

О не пройдёт, нет, лучистый, зовущий, славный —

Мой белый день!

Браун довольно покачивает головой и притоптывает ногой.

Сколько зим ночь была, сколько лет, —

выпевает Анжела. —

Будет жизнь, сгинет мгла, будет свет!

Федя, Лера и Космонавтов входят к Гейнрихсу.

– А мы к тебе, Саша, – говорит Федя. – Лера давно хотела тебя видеть, и вот у нас гость из Швейцарии, писатель Иван Космонавтов.

Космонавтов раскланивается. Гейнрихс садится на раскладушке, смотрит на посетителей.

– Пришли как к больному. Я не болен.

На единственный стул у компьютера села девушка, а Федя и Иван присели на пол. Космонавтов взял в углу мячик, подбрасывает его.

– Я здоров, – говорит Гейнрихс. – Мои выводы сделаны путём безупречного логического анализа. Они неопровержимы.

– А давайте я опровергну? – с готовностью вызвался Космонавтов. – Где выводы? Подать их сюда!

Гейнрихс презрительно посмотрел на него и снова улёгся.

– Саша построил теорию, – нехотя объясняет Федя, – что русские – это второстепенная порода людей, не имеющая значения в истории, и в качестве русского совершенно не стоит жить.

– Опаньки, – огорчился Космонавтов, – а ему что с того? Он разве русский?

– Русский, – отозвался Гейнрихс.

– Гейнрихс – фамилия отчима, – разъяснил Федя. – Саша каждый день собирает факты, подтверждающие его идею. Он… собирается уйти из жизни.

– Законы переведены с английского и притом плохо. В политике – чучела и муляжи в натуральную величину. Население тупо грабит природу. Земля брошена. Преобладающий тип деятеля – бездарный хищник. Элитная порода людей уничтожена. В науке, в культуре – угасающая инерция. Женщины безнравственны… – произносит Гейнрихс.

– Ой, вы зато очень нравственные, – обижается Лера.

– Я говорю о главных тенденциях. В больших системах поведение отдельных частиц не имеет значения. В мире страх перед Россией давно сменился глубоким презрением. Молодёжь развращена и не имеет будущего. Талант не нужен…

– Я дико извиняюсь, – вмешивается Космонавтов. – Вы, значит, стыдитесь, что принадлежите к второстепенной породе людей до такой степени, что готовы покончить с собой? Но вы же не виноваты!

– Стыда нет. Вины нет. Ясность сознания. Я не могу изменить фактов.

– Почему ты не можешь жить просто для своего удовольствия? – удивляется Лера. – Такой молодой, красивый…

– Мне не доставляет удовольствия находиться внутри дегенеративного сообщества, – отвечает Гейнрихс.

– Вы можете его покинуть, – говорит Иван.

– Капитуляция, – объясняет Гейнрихс. – Покидая дегенеративное общество, я подтверждаю тем самым справедливость своей идеи – в качестве русского жить не стоит. И выбираю иллюзорную дорогу личного бегства. Это фарс, бесчестье. А перестать жить вообще – благородный вызов.

– Мы с ним бьёмся год уже, – говорит Федя. – Такая логика – не прошибёшь.

– А может, он так до пенсии продержится? – осведомился Иван. – Вон у него мячики, ролики…