Книга Тысяча дней в Тоскане. Приключение с горчинкой - Марлена де Блази

— И как ты называешь платье, которое носишь? Mi sembra ип avcinzo del ottocento. Мне оно напоминает пережиток 1800-х годов, — обратился он ко мне, движением брови указывая на мой осенний костюм, недавно сменивший платье с розовыми и оранжевыми розами. На мне была длинная широкая юбка из черной шерстяной фланели, видевшая не меньше пятнадцати сентябрей.

— Наверно, ты прав. Мы с моей юбкой — пережитки другой эры.

Барлоццо остановил грузовик у дороги, на мягкой полянке у сосновой рощи. Мы достали инструменты и тачки и пешком пошли к реке. Сапоги я оставила на берегу и подоткнула юбку, завязав ее узлом на бедре. Я босиком вошла в Тибр. Низкое солнце светило мне в спину, ледяная вода обожгла ноги, а я расплескивала ее привычно, словно всю жизнь переходила Тибр вброд. Когда я одолела все восемь метров, отделявшие меня от другого берега, во мне снова воспрянуло маленькое божество, и я подумала, как я люблю эту жизнь. Она представлялась ворованной — или завоеванной, как приз. Первый приз за «не откладывать». За то, что плещемся в реке здесь и сейчас, а не откладываем на «когда-нибудь поплещемся», пока судьба или кто-то иной не объявит, что планы переменились.

Мужчины ломами выворачивали камни, вытаскивали их из мелкой журчащей воды, укладывали в тачку. Один рейс до грузовика, второй. Я не пыталась помогать, только пела для них и подбадривала криками. И развлекала перечислением всего, что мы приготовим на первом огне.

Выжав реку из подола юбки, сполоснув каплями пальцы, я вышла и села на берегу. Посмотрела, как они работают, потом побродила немного среди сосен, срезая ветки с оранжевыми ягодами, напоминавшими сладко-горький паслен. Я разнежилась, как в бархате, но тут они окликнули меня, говоря, что пора ехать. Мы въехали по холму в Тоди и остановились на развилке, прогулялись немного и сели, прихлебывая просекко и рассказывая друг другу, как проголодались. Было всего семь часов, неприлично рано для местного ужина, и потому мы вернулись к грузовику.

— Можно посмотреть на закат, а потом поесть рыбы в придорожном заведении на обратном пути, — предложил Барлоццо.

Мы остановились в другом месте на берегу, помогли друг другу натянуть свитера и жакеты, защищаясь от бриза. Абрикосовые облака обернулись золотой каймой, уходящее солнце окрасило Тибр кровавыми лучами, алой жилой в сердце наступающей ночи. Мы, спотыкаясь, пробрались к воде, сели, и я неожиданно услышала собственный голос:

— По-моему, нам пора искать собственный дом.

— Где? — спросил Барлоццо.

Ответил ему Фернандо:

— Как можно ближе к Сан-Кассиано.

— Я думал, вы просто прохожие. Думал, для вас это интерлюдия, приключение, забава. Я думал, вы со временем вернетесь в Венецию или в Штаты, — сказал он, хотя уже понимал, что мы не забавы ищем, но уколол побольнее: — Чем вы здесь будете заниматься? Могу понять, что вам нужно место, где провести отпуск, — оно каждому нужно. Но у большинства из тех, кто покупает здесь дом, есть жизнь, дом, работа. Где-то еще. О, они любят эти места, еще как, во всяком случае, те места, которые дали себе труд узнать, но в лучшем случае я назову их прохожими: одной ногой здесь, другая прочно стоит где-то еще. Они ничем не рискуют. Но вы оба, кажется, и не думаете о надежности. Чего ради вам здесь жить?

Я молча, кивком указала на реку и сосны.

— Вот ради чего, — сказала я. — И ради всего, что мы каждый день видим там, в Сан-Кассиано. Я хочу жить здесь, в этих розовых холмах с овечьими загонами, с листьями олив, вывернутых ветром серебристой изнанкой наружу, со звоном колокольчиков сквозь туман. Ради всего этого я хочу здесь жить. — И, обернувшись к нему, добавила: — И еще ради тебя.

Он задумался. Я продолжала:

— Я хочу здесь жить ради тебя. Хочу, чтобы ты был моим учителем. Мне хочется, чтобы ты нам передал хоть часть того, что видел, что знаешь, что умеешь. Что чувствуешь.

Слышен был только шум реки, а потом раздалось шарканье чьих-то ног. Кто-то медленно спускался по крутому косогору с несколькими рядами винограда. Света едва хватило, чтобы разглядеть фигуру древней старухи в платке, в мужском пиджаке. Она, как padrona крестьянского дома выше по реке, обходила свои владения. Широко расставив ноги, она прочно утвердилась на деревянных подошвах перед лозами, обирая здесь и там незамеченные сборщиками ягоды. И, как голодная воровка, жадно ела их прямо с горсти. Потом, дожевывая, шелестя ладонями, как раненая птица в кустах, раздвигала сухие листья в поисках следующей порции лакомства. Состарившаяся, опростившаяся Венера, она очаровала меня. Я словно подглядывала в замочную скважину на саму себя, какой стану когда-нибудь. Мы сидели всего в нескольких ярдах, но она нас не замечала. Или не хотела видеть. Она знала истину: что все пустяки, что беды и победы преходящи и по большей части не важны. Она знала, что и беды, и триумфы обманчивы, и если есть между ними разница, то лишь в том, что величайшие наши подвиги тускнеют быстрее, чем залечиваются раны.

— Ей хочется сладкого, пока не погас свет. Не того ли хочется всем нам? — заговорил Барлоццо. — Но пока еще мне сперва хочется соленой и хрустящей жареной рыбки. — Он поднялся и отряхнул пылинки с и без того грязных брюк хаки.

Мы поели жареной latterini в местечке Лучано. Перед нами поставили полную тарелку этой мелкой озерной рыбки, похожей на корюшку. Я решила, что мы не одолеем такой груды, а нам уже несли еще две такие же тарелки и кувшин холодного белого вина. И больше ничего. Я наблюдала за Князем. Он взял одну рыбку, наполовину засунул в рот, вроде как сложил, сделал два движения челюстями и проглотил. Я повторила за ним и распробовала горячую хрусткую сладкую рыбку, но мне захотелось еще, вторую, третью, быстрее, еще быстрее, чтобы наполнить рот богатым полным вкусом. Я хлебала холодное вино и наслаждалась покоем.

Каменный круг возвели за день, и над горячей золой первого огня я испекла метр жирных сарделек — изделия мясника, носившего мясницкий топорик на поясе «Дольче и Габбана».

Мы зажарили их до хруста, положили на ломти доброго хлеба и съели, щедро запивая вином, сидя прямо на охряной земле, как велел Барлоццо. Подбросили дров в огонь и смотрели, как пламя прожигает дыру в темноте, а ночь прокатывалась над нами беззвучными сапфировыми волнами.

— Зачем ты села так близко к огню? Хочешь принести себя в жертву? — спросил Фернандо.

— Мне нужно найти правильное место.

Хочу сидеть не слишком близко, но и не слишком далеко. Хотя, пожалуй, лучше ближе, чем дальше, — объяснила я.

— Ты не больше меня доверяешь комфорту, Чу, — вмешался Барлоццо.

— Потому что мне нравится сидеть у самого огня?

— Нет, не так просто. Это только символ того факта, что ты не доверяешь комфорту. Ты больше веришь в риск, чем в комфорт. Я тоже всегда боялся комфорта. Навлекаю на себя боль, потому что когда я ее не вижу и не чувствую, когда мне спокойно, то кажется, что вовсе не спокойно, а просто боль собирается с силами. Лучше пусть боль остается, чтобы я мог за ней приглядывать. В комфорте есть риск. Риск, risque. Он добавляет остроты, вот что. Унимает аппетит. Уступает аппетиту. Стой у самого края. Держись подальше от края.