Книга Шестьдесят рассказов - Дино Буццати
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
И так продолжалось много дней, пока ты не был вынужден бросить их на произвол судьбы посреди Ибаданской равнины. Опускается вечер, и ты собираешься перекусить каким-нибудь засохшим тростником. А вокруг ничего нет, кроме пустынного плато, сухих термитников и загадочных черноватых конусов на поверхности земли. Далеко на юге, кажется, возвышаются горы, впрочем, может быть, это просто мираж, порожденный нашим желанием. Да он их и не видит, ведь глаза у бородавочников устроены не так, как у нас. Солнце заходит, и вепрь с удовлетворением наблюдает, как его тень с каждой минутой все удлиняется, а поскольку память у него короткая, он уже забыл, что вчера вечером было то же самое, и раздувается от гордости за свои внушительные размеры.
Нет, он нисколько не крупнее прочих особей, но в определенном смысле он великолепен, как одно из самых безобразных существ в мире. С возрастом у него выросли устрашающие клыки, поднялась мощная холка, покрытая желтой щетиной, а на морде вздулись четыре бородавки. Время превратило его в почти что сказочное чудище, потомка древних драконов. В нем воплотился дух дикой природы, старинные чары тьмы. И все же в безобразной голове бывают проблески света, а под шершавой шкурой бьется что-то вроде сердца.
И это сердце забилось, когда посреди пустыни появилось другое чудовище. Оно негромко урчало и приближалось как-то странно — не бегом и не ползком, а невиданным прежде способом. Оно очень велико, может, даже крупнее антилопы, но бородавочник не трогается с места и явно вынашивает враждебные намерения, невзирая на дурное предчувствие, шевельнувшееся в одинокой душе.
Наш автомобиль тоже остановился.
— Чего остановился? — говорю я своему спутнику. — Это же просто буйвол.
— Мне тоже сперва так показалось, — говорит он. — Но это бородавочник. Погоди, я выстрелю.
Урчание смолкло; чудовище, судя по всему, безжизненно. Однако старый бородавочник вдруг услышал сухой, зловещий треск, какой бывает при падении старого дерева или при обвалах, а вслед за этим почувствовал страшный удар.
— Молодец, черт побери, попал! — кричу я. — Гляди, как он в пыли катается!
И впрямь, сквозь чахлые заросли тростника видно, как зверь перекувырнулся и в бешенстве катается по земле.
— Куда там, — возражает мой товарищ. — Вон как улепетывает.
И правда, кабан убегает, хотя правая задняя нога у него перебита. Мелкой рысцой упрямо трусит он на восток, прочь от умирающего солнца, словно напуганный этим астральным пророчеством. А металлическое чудовище, вновь заурчав, пускается за ним в погоню, и настигнуть добычу ему мешают лишь кустики неживой травы, затрудняющие путь.
Теперь он один, и дело его гиблое. Ни с пустого неба, ни из неприступных термитников, ни откуда-либо еще помощь не придет. Перед ним рысцой бежит его собственная тень, уродливая и двуличная, правда, он уже не обращает на нее внимания; спесь, раздувавшая его лишь несколько минут назад, вместе с кровью вытекает из раны капля за каплей и рассеивается по пути.
Но вот, хотя и очень далеко, там, где смыкаются небо и земля, в медленно угасающем свете проступает темная полоса: это заросли колючих акаций и река. Там они все — он хорошо это знает, — весь патриархальный клан: жены, безжалостные недоростки, противные поросята. Да, может быть, даже не отдавая себе в том отчета, он все это время не упускал их из виду, разумеется, соблюдая дистанцию. Кому-нибудь это покажется смешным, но ему было приятно обнюхивать и узнавать свежие следы того или иного члена своего семейства: вот здесь, как видно, подрались, там вдоволь полакомились корнями, а мне не оставили ничего. Отверженный, надменный старик, он так и не сумел оторваться от них и жить в одиночку. И теперь единственная надежда на спасение так или иначе связана с ними.
Вторая пуля попала прямо в мякоть бедра. Солнце вскоре уйдет под землю; от слишком далекой реки надвигается мрачная бездна темноты. Мы видим из автомобиля, как рысца бородавочника становится тяжелой и вроде бы даже ленивой, как будто один инстинкт, а вовсе не жажда жизни все еще побуждает животное к бегству. К тому же пустыня кажется бесконечной, а темно-зеленая метка реки, вместо того чтобы приближаться, удаляется.
Я говорю товарищу:
— Смотри, он устал. Прибавь газу, до полной темноты осталось еще несколько минут.
И поскольку мы в состоянии продолжать движение (по нам ведь никто не стрелял из винтовки разрывными пулями), мы приближаемся, и бородавочник растет на глазах; теперь наконец можно разглядеть в деталях все его уродство: щетинистые уши, благородную холку. Он останавливается и буравит нас маленькими глазками. Он, должно быть, выдохся, или его пристыдил одинокий бог пустыни, преградив ему путь своим соляным скипетром.
Ствол уже прочертил линию прицела; на таком расстоянии едва ли возможно промахнуться; указательный палец упирается в плавную вогнутость спускового крючка. И пока из сумрачных пещер Востока не подоспели драконы ночи, мы увидели, как бородавочник медленно повернул морду к солнцу, от которого над горизонтом осталась лишь узкая пурпурная полоска. Вокруг царило беспредельное спокойствие, и будто сам собой возник образ усадьбы прошлого века в точно такой же час, с уже зажженными окнами, с доносящимися из них звуками музыки, с нечеткой женской фигуркой, испускающей томные вздохи, с избалованными легавыми, которые у парковой ограды рассказывают друг другу анекдоты о дворянах на охоте.
Урчание мотора смолкло, и, наверное благодаря милосердному ветерку, донесся до старого бородавочника голос его свободных и счастливых товарищей, нашедших приют на берегах реки. Ему туда уже не поспеть: слишком поздно. Вот-вот над ним опустится занавес. Ему оставалось лишь в последний раз взглянуть на солнце, что он и сделал, — но не из какого-то сентиментального сожаления, не для того, чтобы выпить эти багровые лучи глазами, а затем лишь, чтобы призвать солнце в свидетели вершащейся несправедливости.
Когда затихло эхо выстрела, бородавочник лежал на левом боку, закрыв глаза и откинув ноги. В вышине зажигались первые звезды; на наших глазах вырвались у него последние предсмертные звуки: глухое стариковское бормотание, смешанное с клокотанием крови. И больше не произошло ничего: никакой, даже самый эфемерный дух, подобие крошечного пузырька, не отлетел в небесную высь от тела этого монстра. Ибо мудрейший Иероним, который в этих делах знает толк, допускает наличие зачатков души у льва, у слона, у отдельных млекопитающих; бывают дни, когда он благорасположен даже к пеликану, но к бородавочнику — нет, никогда; сколько бы мы ни настаивали, Иероним всякий раз отказывается даровать ему привилегию второй жизни.
По случаю первого исполнения оперы Пьера Гроссгемюта «Избиение младенцев» (ее никогда не ставили в Италии) старый маэстро Клаудио Коттес не раздумывая надел фрак. Правда, уже близилась середина мая, сезон в «Ла Скала», по мнению завзятых театралов, шел к концу, а это значит, что публику — в основном туристов — потчуют проверенными, не очень серьезными спектаклями из надежного традиционного репертуара, дирижеров приглашают не самых лучших, да и певцы уже не вызывают восторгов — чаще всего это второй состав. Рафинированная публика в мае позволяет себе кое-какие послабления, которые в разгар сезона могли бы вызвать целый скандал: у дам считается почти хорошим тоном не блистать вечерними туалетами, а надевать обычные выходные платья; мужчины ограничиваются темно-синими или темно-серыми костюмами с яркими галстуками, как будто собираются нанести визит добрым знакомым. Иные обладатели абонемента из снобизма в театре и вовсе не показываются, но свою ложу или кресло ни за что никому не уступят: пускай никто не занимает их весь вечер (и если знакомые заметят это, тем лучше).
