Книга Похитители - Уильям Фолкнер

Мужчина с минуту разглядывал что-то вдали. Потом снова посмотрел на Буна.

– Сынок, – сказал он, – моим мулам все одно, они цвет не различают.

ГЛАВА ПЯТАЯ

Бун пообещал Неду и мне, что стоит нам одолеть низину Адова ручья, и мы – в цивилизованном мире; по его словам выходило, будто за ручьем машин на дорогах ну прямо как мух. Хотя, может, сперва необходимо было, чтобы Адов ручей стал далеким, как преддверие преисподней, или страна забвения, или хотя бы он просто скрылся из виду; может, мы были недостойны цивилизации, пока не отряхнули грязь Адова ручья с наших шин. Так или иначе, пока еще ничего не произошло. Мужчина забрал шесть долларов и зашлепал со своими мулами и дышлом восвояси; я, кстати, заметил, что он не стал возвращаться к домику, а пошел прямиком через болото и скрылся вдали, словно его рабочий день окончился. Нед тоже это заметил.

– Он не хапуга, – сказал Нед. – Да и чего ему хапужничать? Еще и обеденное время не подошло, а уже шесть долларов заработал.

– По мне, так уже подошло, – сказал Бун. – Тащи сюда еду.

Мы взяли коробку с завтраком, которую нам дала с собой мисс Болленбо, и лебедку, и топор, и лопату, и наши башмаки, и носки, и мои штаны (с машиной мы ничего не могли поделать, да и не стоило делать зряшную работу, пока не доберемся до Мемфиса, где уж наверняка – так мы, во всяком случае, надеялись – больше не будет жидкой грязи), и спустились опять к ручью, и отмыли инструменты, и сложили лебедку. С Буновой и Недовой одеждой мы тоже ничего не могли поделать, хотя Бун вошел в воду, как был, не раздеваясь, помылся и даже пытался подбить Неда последовать его примеру, поскольку ему, Буну, было во что переодеться. Однако Нед согласился лишь снять рубашку и тут же снова напялил сюртук. Я, помнится, говорил тебе про чемоданчик Неда, – в чужих, так сказать, краях он из части его снаряжения превращался в часть персоны, как портфель дипломата, где, подозреваю, порою бывает еще меньше содержимого (я имею в виду Недову Библию и две столовых ложки дедушкиного – по всей вероятности, лучшего – виски).

Затем мы перекусили – ветчина, и жареные цыплята, и булочки, и домашнее грушевое варенье, и пироги, и кувшин пахтанья, – и потом сняли дополнительную грязестойкую цепь (вся ее стойкость оказалась жалким хвастовством), и замерили бензин в баке, – дань не столько расстоянию, сколько времени, – и двинулись в путь. Потому что теперь жребий был действительно брошен; мы больше не предавались раскаянию, сожалениям, мыслям о том, что было бы, если бы… Переправившись по Железному мосту в другой округ, мы перешли Рубикон, а теперь, одолев Адов ручей, мы опустили решетку крепостных ворот и сожгли мосты. И выглядело это так, будто мы завоевали себе нынешнюю передышку, получили ее в награду за неколебимую решимость или за отказ признать свое поражение, когда мы оказались лицом к лицу с ним или оно оказалось лицом к лицу с нами. А может, просто Добродетель отступилась от нас, передала He-Добродетели, чтобы она так холила, и пестовала, и баловала нас, как мы того заслужили, продав (и теперь уже безвозвратно) наши души.

Даже сама местность заметно изменилась. Фермы стали больше, зажиточнее, изгороди – более частые, появились покрашенные дома и даже покрашенные амбары; воздух и тот стал отдавать городом. Наконец, мы выехали на широкий тракт, уходивший вдаль, прямой как струна, весь в глубоких выбоинах от колес. Бун сказал с каким-то торжеством, словно мы раньше спорили с ним или словно он сам этот тракт замыслил, чтобы нас убедить, сам своими руками построил, расчистил, выровнял и утрамбовал (а может, и выбоины от колес добавил):

– Что я вам говорил? Большак на Мемфис.

Мы видели на мили вперед, но гораздо ближе к нам было быстро движущееся и все растущее облако пыли, как некое знамение, обещание. Иначе и быть не могло, недаром оно так быстро надвигалось и было такое большое; мы даже не удивились, когда внутри него оказался автомобиль, мы проскочили друг мимо друга, смешав нашу пыль в одно гигантское облако, подобное столпу, указательному знаку, воздвигнутому и предназначенному для того, чтобы возвестить грядущую судьбу: муравьиное снование взад и вперед, неизлечимый зуд наживы, механизированное, моторизованное, неотвратимое будущее Америки.

Теперь-то, с ног до головы серые от пыли (особенно Бун в еще не просохшей одежде), мы смогли наверстать если не скорость, то хотя бы время; не выключая мотора, Бун вылез из машины, быстро обошел ее, встал с моей стороны и быстро сказал:

– Давай пересаживайся. Что делать – сам знаешь. Только не воображай, что ты паровоз и у тебя скорость сорок миль в час.

Так что я повел машину дальше под послеполуденным майским солнцем. Но по сторонам не смотрел, слишком был занят, слишком сосредоточен (ну да, и слишком взволнован, и слишком горд), а между тем меня окружал воскресный, праздный день, маис и хлопок, никем не тревожимые, росли себе на свободе, мулы, по-воскресному бездельные, паслись себе на травке, люди, одетые по-воскресному, все еще сидели и стояли на верандах и в тенистых двориках, держа послеобеденные стаканы с лимонадом или блюдечки с мороженым. А затем мы наверстали и скорость. Бун сказал:

– Сейчас поселки пойдут. Дай-ка я пересяду за руль. Мы ехали все дальше и дальше. Цивилизация теперь

встречалась па каждом шагу: одинокие сельские лавки и деревушки на распутьях; мы едва успевали миновать одну, как тут же возникала следующая; сгустилась торговля; воздух стал по-настоящему городским, даже у пыли, поднятой нами и нас окутывавшей, был столичный привкус и запах; уже детишки и собаки не выбегали к воротам и к изгородям поглазеть на нас и на те три автомобиля, которые повстречались нам за последние тринадцать миль.

А затем и сельской местности как не бывало. Дома, и лавки, и магазины уже стояли вплотную друг к другу, и внезапно перед нами возникла широкая, обсаженная деревьями, опрятная улица с трамвайными путями посредине, да и трамвай оказался тут как тут; кондуктор и вожатый в эту минуту опускали задний ролик и поднимали передний, чтобы ехать обратно на Главную улицу.

– Без двух минут пять, – сказал Бун. – Всего двадцать три с половиной часа назад мы были в Джефферсо-не, Миссипи, за восемьдесят миль отсюда. Рекорд.

Я и раньше бывал в Мемфисе (и Нед, кстати, тоже, он сообщил нам об этом утром, а еще через полчаса мы в этом убедились), но всегда поездом, а машиной ни разу; никогда мне не приходилось наблюдать, как Мемфис приближается, растет на глазах, не приходилось вбирать его в себя постепенно, как мороженое с ложки. И мне в голову не приходило, что остановимся мы не в гостинице Гейозо, где всегда жили (по крайней мере, в тех случаях, когда брали меня). Не знаю уж, чьи мысли прочел Бун на этот раз.

– Мы едем в один дом, так, вроде пансиона, я там уже бывал, – сказал он. – Тебе там понравится. На прошлой неделе я получил оттуда письмо от одной де… леди, так она пишет, что у нее сейчас гостит племянник, – вот тебе и будет с кем поиграть. А Неду подыщет ночлег кухарка.

– Хи-хи-хи, – сказал Нед.