Книга Осенняя история - Томмазо Ландольфи

— Беги, спасайся ради моей любви! Не бойся за меня! — И скрылась за порогом.

Солдаты вихрем бросились за ней. Я — что есть духу следом. Лючию они настигли у дверей во внутренние комнаты.

Вояки принялись тащить ее наружу. Но первый, кто осмелился к ней прикоснуться, сражен был выстрелом из стариковского пистоля, который девушка молниеносно извлекла из складок широченной юбки. Сам я не мог воспользоваться своим ружьем, поскольку двое нападавших успели вновь меня скрутить. Из-за угла с истошным лаем выскочили оба пса, гулявшие, наверно, по окрестным склонам. Их встретил кто-то из солдат и уложил обоих очередью.

Другой обидчик отнял у Лючии пистолет и с дикой силой ударил им бедняжку по лицу, пытаясь одновременно поцеловать ее. Лючия отбивалась как могла, кусаясь и царапаясь, так что насильник оказался вскоре в плачевном состоянии. Яростным усилием я вырвался из рук солдат и устремился на подмогу.

Образовалась неописуемая свалка. Грохнул выстрел — Лючия пала наземь. За ним еще один. Я только услыхал: «Это мама!.. Но ты не бойся, мы еще увидимся. Возвращайся! Возвращайся!» И грянулся без чувств.

Очнувшись, я увидел, что мы уже одни — я и ее окровавленный труп. Кровь запеклась и почернела. Солдаты сгинули, забрав с собою раненого иль мертвого товарища. Стояла тишина, обычная для этих мест, окрашенных сверкающим и ласковым осенним солнцем. Воздух был тепл и недвижим, лишь где-то вдалеке осиротело щебетала птица. Безоблачный осенний день. Цветки желтеющей акации у дома сливались в смутном блеске с лазурным небом. Короткий миг, как страшный, скоротечный сон, давно прошедшее виденье — и жизнь моя разбилась вдребезги.

Я оказался ранен, не пустячно, в левое плечо. Что за беда: каким-нибудь манером обмогнусь. Не помню, как долго я оставался там. Не помню в точности, что делал. Я сам похоронил Лючию в глубине их сада, подле ее родителей, и распрощался с этим местом. О, ненадолго!

Заключение

«Возвращайся! Возвращайся!» Что значили, что значат ее предсмертные слова? Конечно, я вернусь, твердил я самому себе. На будущую осень. Во что бы то ни стало. И всякую другую осень, покуда жив. Только совсем не это хотела она сказать: я чувствую, я «слышу», как она говаривала. Так что же мне теперь?..

Когда я вернулся впервые, стоял погожий, теплый, безмятежный день. Как тот, последний день. Пунцовыми раскидистыми пятнами на склонах сочно рдели ржавые леса. Все разрушая на своем пути, прогромыхала здесь великая война. Но и она уже изгладилась вдали, оставив по себе следы опустошений.

Столь памятные мне места на время превратились в оборонительный рубеж, а самый дом использовался как небольшая крепость, которую не пощадили удары неприятеля. Разверстый дом бессильно обнажил свое нутро, оцепенев от света, застигшего врасплох все прикровенные его секреты: подземные ходы и переходы, упрятанные в толще стен; немногие предметы обстановки, хранимые когда-то ревностно и свято; обои, разъятые, как дряблые закраины иссохшей плоти, — пронзительно-опустошенный, лишенный той его загадки, что некогда струилась по нему, как кровь по жилам, до основания пронзенный небом. Я узнавал иные из его укромных уголков, где тайно трепетал в надежде на неслыханное счастье, и те, как будто в воздухе теперь висящие, где счастье улыбнулось мне на миг. Вокруг ее могилы собралась стоячая вода, сиявшая в тот день, как голубой венец.

Впоследствии я посетил эти места в слезливых сумерках, напоминавших мне далекий первый вечер, то густо-фиолетовых, как в первый раз, то сплошь испещренных докучливым дождем, как той неугомонной ночью. Стенала буря, безумный ветер выл, подобно скованному исполину, изорванный в клочки туман цеплялся за вершины гор. Они предстали предо мной в одном из тысячи обличий этой печально-упоительной поры, таким же точно, как и обличия моей души. Трава, и плющ, и прочие растения уже заполонили дом. Он полностью окутался в зеленый их покров и превратился в большой могильный холм.

Окрест все та же тишина, тревожимая разве унылым криком птиц. Со стен свисают внушительные гроздья черных ягод, на запах ядовитых. Поблизости жужжит замешкавшийся местный житель — жук. (Безвестные наследники Лючии иль старика навек покинули усадьбу и предпочли построить домик для управителей поместья и крестьян гораздо ниже, у границы плоскогорья.)

Когда-то на ее могиле я посадил пучок осенних лютиков. Теперь он вытянулся и окреп. И каждый год среди его цветов находится один необычайной красоты. Взирая на него, я неизменно вспоминаю слова Лючии или ее диковинного «голоса»: «Отчего вдруг этот лютик так похорошел, как не от твоей крови?» Теперь это и вправду так. Два вяза близ ее могилы сплелись ветвями. Один иссох и мертв, другой смертельно ранен и, верно, собирается последовать за первым: обоих уничтожила война.

Смотрю вокруг и говорю себе: здесь похоронена моя душа.

Воскреснет ли она вместе с ее душой? Исполнится ли обещанье, которое Лючия дала мне в свой предсмертный час?

Ландольфи. Слово[2]

Одна тонко мыслящая особа заметила, что самым подходящим местом для памятных бесед о Томмазо Ландольфи был бы игорный зал казино. Частый гость Сан-Ремо, славного прежде всего не пошловатым фестивалем популярной песни, а знаменитым казино, Ландольфи был неизменным посетителем этого заведения и уж нашел бы где скоротать вечерок в сегодняшней Москве. На удивление однородное — отличие раннего Ландольфи от позднего можно выявить разве что под особым лингвистическим микроскопом — творчество писателя как-то естественно замыкается в круге воображаемого рулеточного барабана. Поэтому я приглашаю сыграть в эту русско-итальянскую рулетку всех желающих, тем более что в качестве почетного крупье в игре участвует доверенное лицо Маэстро, его дочь и литературная наследница — Идолина Ландольфи. Так что делайте ваши ставки, господа.

Для начала я поставлю на зеро и попытаюсь задаться вот каким вопросом: чем объяснить едва ли не безоговорочный культ Ландольфи в итальянской литературе второй половины XX века? Сегодня роль этого писателя в литературном мире бесспорна даже для той части читательского «электората», которая традиционно располагалась в поясе массового, доступного чтения. Читатели друга и недруга Ландольфи — Моравиа, чья писательская энергия, по мысли итальянского критика Карло Бо, без остатка ушла на поиски возможного, сегодня отдают свои голоса Ландольфи, целиком посвятившего себя поискам невозможного. Ответов на поставленный вопрос, в равной степени обращенный ко всем предполагаемым участникам разговора о Ландольфи, может быть несколько. Вот лишь один из них.