Книга Мечты о женщинах, красивых и так себе - Сэмюэл Беккет

Судя по тому, как Мадонна повела плечами и осела в сыром разочаровании, можно было подумать, что она совсем недавно пыталась надоить молока из колибри или тигра. Это, по крайней мере, понятно. Мамочка с грохотом закрыла крышку рояля, а Мандарин метнул яростный взгляд исподлобья и вернулся к своей пиротехнике.

— Сильвестр, — сказала Мамочка убитым голосом.

Господи Боже, тут его любовница страшно разозлилась. И потом, хотел бы он знать, как это связано с близящейся бурей, любопытно было бы узнать, думал он, мечась в привычном приступе раздражения.

— Если ты не пойдешь с ней на прогулку, — зловещий речитатив, впору задрожать, вытягивая шею, так что огромная, в пятнах, челюсть легла на выступ, который мы, с непреклонностью используя предоставившуюся возможность, назовем грудиной, и мелко затряслась над болтающимся кровяным балластом ее опухших лап, — ты просто с…

Пиротехник отреагировал неподражаемым тиком — плечо-локоть-рука-бровь.

— Между года-а-а-ами, — застонал он, — гляди на ночь. — Агония молитвы. — Старый город, — хрипел он, — Gewohnheitstier,[247]не валяй дурака.

Приступ был очень сильным. Смерть может наступить на третий или пятый день. Не ломай мои резцы, просто вставь свечку панкреатированной икры и прочисти мне мозги.[248]Если сложно снять брюки, разрежь шов с внешней стороны, не бойся, теплый успокаивающий глоток теплого тусклого вина, и пощекочи мне глотку, в случае покраснения, вздутия, жара и боли opium guttatim.[249]

Ну давай же, сестра-помощница. Турецкая баня изгоняет из души тоску. Свободный среди мертвых. Ах в мире ах на сие самое.[250]Optumo optume optumam operand.[251]Демон иронии жизнь иронии алмаз. Налегай на апельсиновую корку, восхитительно, если с морским ангелом, чтобы… э-э-э… воспряла душа наша от усталости. Так. Viel Vergniigen.[252]

— Ну вот, — говорила она раздраженно, с трудом взбираясь по ступенькам, — теперь мы не сможем войти.

После видений он чувствовал слабость. Но его умишко был чист, чист, как звон колокольчика, ум поэта, par excellence и parenthese:[253]

Чистым и ярким он будет всегда,

Журчащий хрустальной рекой,

Чистый и яркий, как ветер и свет.[254]

И, пребывая в ту минуту в состоянии ума ярко освещенного, исчерченного прозрачными каналами и журчащего, он сказал:

— Конечно, сможем, еще нет двенадцати.

Они вместе толкнули тяжелую дверь и по заполненному людьми вестибюлю прошли к верхней площадке лестницы.

— Я же говорил, — сказал он, — что мы сможем войти.

Погребок при ратуше был запружен праздничным народом. Они стояли наверху, выискивая взглядом столик.

— Ну вот, — сказала она, — теперь мы уж точно не найдем столик. Почему ты не вышел, когда я тебе говорила?

Похоже, они действительно не найдут здесь столика.

— Нет смысла оставаться, — сказал он, — здесь нечего делать. Здесь мы не выпьем. Пошли.

— Пошли куда?

— Пойдем выпьем в «Барберину».

— В «Барберине» будет gleich.[255]

— Вовсе нет, — сказал он, — пошли.

— Все равно мы пропустим полночь. — Сердце ее переполняли злость и безумие. — Почему бы тебе…

— Не пропустим, — заученно проговорил он, — если ты поторопишься.

Уговаривая, он провел ее обратно через вестибюль и потянул за ручку тяжелой двери. Та оказалась заперта.

— Мы не можем выбраться, — сказал он.

Мадонна царапалась в дверь. Она тяжело дышала от гнева. Он, опустошенный, прислонился к стене. Ему нужно было срочно выпить.

— Не поможет, — сказал он, — нам не выйти.

Она накинулась на него как пантера, но ему вовсе не хотелось позволить ей себя растерзать или что-либо в этом роде.

— Быстрей, — кипела она, — попробуй другую дверь.

На это потребовалось время. В положенный час он вернулся.

— Заперто, — сказал он, — мы заперты до конца года.

Смеральдина-Рима захихикала:

— Мы заперты между годами! — Она прислонилась к стене и, дрожа от смеха, стала делать в его сторону вялые жесты руками. Он взглянул на часы.

— Через минуту все кончится, — сказал он, — тогда мы выберемся, пойдем в «Барберину» и выпьем, тихо и приятно. Это всего лишь полночь.

Мадонне вовсе не хотелось тихо и приятно выпить. Она с силой оттолкнулась от стены и горделиво прошествовала мимо, отважная allumeuse,[256]на верхнюю площадку лестницы. Она перегнулась через перила, и тонкое черное платье прилипло к ее ягодицам. Он подошел и встал рядом.

Скоро вернусь, — сказал он, осторожно спускаясь по ступенькам.

— Фау-фау! — весело прокричала она вслед. Это была очень личная шутка, и он, не оборачиваясь, помахал ей рукой. Она глядела, как, с присущей ему преувеличенной холодностью, он прокладывает себе дорогу через толпу. Один или двое мужчин заметили и поприветствовали его. Женщины, окинув Белакву взглядом, вычеркивали его из памяти. Это обстоятельство не ускользнуло от ее внимания. Она смотрела, как, вдали, он, ковыляя, вошел в туалет. Оставшись в одиночестве на заполненной людьми площадке, наблюдая, как он втащил себя в уборную, она вдруг поняла, что ничего уже не поделаешь, что бедный Бел пропал и что, возможно, жизнь его уже окончилась. Ей стало его жаль, и на глаза навернулись слезы.

Чья-то рука фамильярно опустилась на ее плечо. Она отстранилась от перил, впрочем без негодования, и, обернувшись, лицом к лицу столкнулась с пухлым шахматным чемпионом (и, кстати, мелким финансистом), который, как ей было хорошо известно, тайно искал ее благорасположения. Он светился радостью.