Книга Осенние мухи - Ирен Немировски

Вскоре завязался долгий спор о цензуре. Было уже около четырех, но выходить из-за стола никто не собирался. Погода стояла изумительная: ветер шевелил розовые кусты в парке, вдалеке темным, с золотым подбоем, облаком парил Петербург.

Старик министр находил перлюстрацию частной переписки необходимой и «доказавшей свою полезность», князь с ним не соглашался:

— Государственный деятель не должен питать злобу к политическим противникам, а обычай читать их письма пробуждает дурные чувства. Когда я узнаю, что наш милый Иван Петрович называет меня «кровожадным тигром», не помогает даже защитный панцирь, который я нарастил за пятьдесят лет, проведенных про императорском дворе: я чувствую себя уязвленным. Ничто человеческое… Как известно, многие знания — многие печали. Закрывать глаза — вот благоразумная позиция.

— Отличный девиз для некоторых мужей, — пошутил министр и рассмеялся, с задумчивой мечтательностью глядя на Маргариту Эдуардовну.

Стрела попала в цель — у Курилова дернулись губы, он побледнел, но сохранил выдержку.

Разговор коснулся назначения в П. нового генерал-губернатора. Курилов спокойно ответил на вопрос Даля и незаметно выдохнул только после того, как Нельроде занял общество сплетней о мздоимстве вороватого чиновника.

Князь поднес к губам бокал с вином, понюхал, оценивая букет, но пить не стал.

— Кого только его императорское величество не назначал генерал-губернатором! О temporal о mores/[5]А теперь вот и Георгиевские кресты раздают, как котильонные бутоньерки! Во времена его императорского величества Александра III… — Он сделал паузу и закончил со вздохом: — День его кончины стал бедствием для России!

— О да! — пылко воскликнул Курилов. — Juvenile consilum, latens odium, privatum odium, bhoec tria omnia regna perdiderunt[6]Никто не почитает и, осмелюсь утверждать, не любит государя сильнее меня, но я вынужден согласиться, что мягкость характера и благородство натуры обременительны для самодержца.

— Благородство и утонченность суть качества, безусловно достойные восхищения, — с добродушной издевкой в голосе произнес князь. — Государь проявил воистину редкое благородство, «подарив» императору Вильгельму торговый договор, весьма выгодный Германии и куда менее выгодный нам… Но его величество не мог отказать императору Вильгельму, ведь тот был его гостем. Государь соизволил сам сказать мне об этом.

— Tamen, semper talis[7], — пробормотал Курилов.

— Владыки, — вступил в разговор старик министр, — как я успел заметить за долгую — слишком долгую — жизнь, склонны следовать велениям своих великодушных сердец. Министрам надлежит примирять благородные порывы с реальной жизнью и нуждами страны.

Он улыбнулся и внезапно показался мне вовсе не глупым и совсем не безобидным. Я заметил, как блеснули его полуослепшие глаза, и подался вперед. На мое лицо упал луч света, мы встретились взглядами, он кивнул и сказал с той неповторимой доброжелательно-насмешливой и одновременно высокомерной интонацией, которой мой Курилов безуспешно пытался подражать:

— Вы узнаёте много нового, мсье, не так ли?

Курилов бросил взгляд на жену, и она поднялась, чтобы уйти. Я собирался идти следом, но он окликнул меня:

— Останьтесь. У князя астма, он хочет попросить у вас успокоительное.

Я сел и вдруг ощутил ужасную усталость. Собеседники курили, беседа разгорячила их. Я слышал грубый смех Даля, голоса Кашалота и князя. Помню, что думал о Фанни, о членах Женевского комитета, смотрел на солнце и считал: июль, август, сентябрь… «Церемонии и праздники начнутся только осенью…»

Голос Нельроде вывел меня из задумчивости:

— Никто не желает войны — ни государь, ни министры. Никто никогда не хочет, чтобы началась бойня или совершилось преступление. Увы… У власти стоят обычные слабые люди, а вовсе не кравожадные чудовища, как думают плебеи. Lord[8], это было бы прекрасно!

Он взял старика под руку.

— Я злюсь и у меня разливается желчь! Они дети, неразумные дети… Все пройдет, все минует так быстро! Уйдем и мы… Что дальше?

Курилов устало пожал плечами и продекламировал, прикрыв глаза:

— Предположим, твоя жизнь прошла именно так, как ты этого хотел. — Что дальше? Предположим, ты прочел книгу жизни до конца. — Что дальше? Господь милосердный! — воскликнул он. — Мы не кровожадны и не алчны, но тратим жизнь на тараканьи бега, ища милости и дружбы монарха.

— Вы еще молоды, — с горечью заметил старик министр, — доживете до моих лет — увидите, как доброжелательная благосклонность и доверие правителей сменяются холодностью и даже враждебностью!.. Я с прошлого Рождества не имел счастья обедать с их величествами! Я чувствую, что прошлое ушло безвозвратно! — с запальчивостью обманутого любовника воскликнул он. — Я не могу потратить последние дни своей жизни на неблагодарных хозяев. Меня это убивает — медленно и верно, клянусь вам!

Мне показалось, что он плачет, я повернулся, чтобы убедиться, и увидел что из потухших глаз действительно пролились слезы. Это было смешно и одновременно грустно.

Курилов достал из секретера эротические японские эстампы. Они рассматривали картинки, возбужденно посмеиваясь, а потом долго говорили о женщинах. Я наблюдал за моим Кашалотом и не узнавал его: глаза блестят, в голосе появились бархатные обертона, пальцы дрожат…

— На «Вилле Роде» новая певица — ей пятнадцать, совсем не красива и ужасно худа, но с дивными волосами. А голос… Голос звучит чище и звонче брошенных на хрустальное блюдо золотых… — сообщил князь.

— «Вилла Роде»… — эхом откликнулся Даль, украдкой взглянув на Курилова. — Теперь, после ухода Маргариты Эдуардовны, никто не умеет петь!

Курилов нахмурился. Его возбуждение спало, он побледнел и помрачнел.

— Идемте в сад, господа, — пригласил он.

Глава XIII

На террасе Лангенберг заканчивал разговор с Далем.

— Следовало бы создать тайное общество для устранения проклятых социалистов, революционеров, коммунистов и вольных философов. Все они, конечно, евреи… Можно привлечь бывших бандитов и уголовников, пообещав им за это жизнь и свободу. Мерзавцы-революционеры, как и бешеные собаки, не заслуживают жалости…

Курилов и князь слушали эти речи и улыбались.

— Какой вы, однако же, кровожадный! — сказал Нельроде. — Увы, это только мечты!

Они вышли в сад. Даль, Лангенберг и бывший министр вскоре уехали, и хозяин дома остался один на один со своим покровителем.