Книга Дороги еврейских скитаний - Йозеф Рот

Эксперимент такого масштаба, конечно, невозможно выполнить за какие-то несколько лет. Свобода передвижения пока не очень заметно улучшила положение нищих евреев. И сколько бы их ни переселялось на новооткрытые территории, старые гетто по-прежнему переполнены. При этом, мне кажется, еврейскому пролетарию живется хуже, чем всем остальным. Самыми мрачными впечатлениями я обязан прогулкам по Молдаванке, еврейскому кварталу Одессы. Тяжелый туман нависает здесь над тобой, как судьба; вечер здесь пахнет бедой, восход луны отдает злой насмешкой. Здешние нищие — это не просто обычная городская декорация; здесь они трижды нищие, потому что здесь они у себя дома. В каждом доме помещается пять-шесть-семь крохотных лавочек. В каждой лавке живут люди. Под окном, оно же дверь, стоит рабочий стол, чуть дальше — кровать; над кроватью висят люльки с младенцами; и горе качает их и баюкает. Вот идут с работы здоровенные неуклюжие мужики — еврейские портовые грузчики. Среди своих худосочных, слабых и бледных истеричных собратьев они выглядят чужеродно: словно дикое варварское племя, по ошибке затесавшееся к древним семитам. Все ремесленники работают до глубокой ночи. Из окон сочится мутная желтизна. Эти странные плошки излучают не свет, а какую-то мглу с белесой сердцевиной. Они не состоят в родстве с благодатным огнем. Они души тьмы…

Революция не считает нужным задаться старинным и, в сущности, главным вопросом: образуют ли евреи такую же нацию, как любая другая? или они представляют собой нечто большее — или меньшее? религиозную? родовую? сугубо духовную общность? можно ли смотреть на народ, сохранившийся в течение тысячелетий только благодаря своей вере и особому статусу в Европе, как на обычный «народ», вне зависимости от его вероисповедания? возможно ли в этом конкретном случае разграничение между церковью и национальностью? допустимо ли из людей с наследственной склонностью к умственной жизни делать крестьян? из крайних индивидуалистов — индивидуумов с коллективистским сознанием?

Я видел еврейских крестьян: на тип евреев из гетто они уже действительно не похожи, они сельские люди, но вместе с тем заметно выделяются из крестьянской толпы. Русский крестьянин — это в первую очередь крестьянин и только потом — русский человек; еврейский — в первую очередь еврей и только потом — крестьянин. Я понимаю, что у всякого человека «неотвлеченных понятий» такие слова моментально вызовут ехидное: «Да откуда вы знаете?» Я это вижу. Вижу, что недаром этот крестьянин четыре тысячи лет подряд был евреем, и только евреем. У него древнее предназначение, в его жилах течет древняя, так сказать, ко всему привычная кровь. Он человек умственной жизни. Он принадлежит народу, не имевшему за последние две тысячи лет ни одного неграмотного; народу, который предпочитает газетам журналы; возможно, единственному на свете народу, у которого журнальные тиражи намного выше газетных. И в то время как все остальные крестьяне в его окружении только начинают осваивать грамоту, в мозгу еврея, идущего за плугом, ворочаются мысли о проблемах теории относительности. Для крестьян с таким сложным устройством мозга еще не придуманы земледельческие орудия. Примитивные орудия требуют примитивных голов. А по сравнению с диалектическим умом еврея даже трактор — простая машина. Допустим, еврейские колонии содержатся в порядке и чистоте, приносят прибыль. (Пока таких очень немного.) Все равно это только колонии. Им никогда не стать деревнями.

Я знаю, как на это легче всего возразить: мол, шило, рубанок и молоток еврейского мастерового устроены никак не сложнее плуга. Но подумайте, сколько в работе мастерового личного творчества! Хлеб рождается творческим процессом самой природы. А сапоги человек созидает своим трудом.

Известно мне и другое расхожее возражение: среди евреев, мол, много фабричных рабочих. Но во-первых, большинство из них — это специально обученные мастера; во-вторых, они постоянно питают свой жадный мозг, вознаграждая его за рутинный механический труд интеллектуальными упражнениями, любительским творчеством, политической работой, запойным чтением, сотрудничеством в газетах; в-третьих, именно в России наблюдается, быть может, не столь явный в численном отношении, но постоянный и неуклонный отток еврейских рабочих с заводов и фабрик. Они становятся ремесленниками — обретают пусть не предпринимательскую, но все же свободу.

Маленький еврейский «сват» — способен ли он окрестьяниться? Он не только не производит материальных благ, но и занят в каком-то смысле безнравственным делом. Всю жизнь он перебивался с хлеба на воду, больше «попрошайничал», чем трудился. Но представьте, какую сложную, замысловатую (хоть и не самую благовидную) работу должен был проделать его мозг для того, чтобы найти кому-то «хорошую партию», чтобы заставить скупого богатого соплеменника раскошелиться! И что этот мозг будет делать в убийственной тишине?

Еврейская «производительность», возможно, не особенно бьет в глаза. Но если двадцать поколений бесплодных мечтателей коптили небо только затем, чтобы дать миру одного-единственного Спинозу; если десять поколений раввинов и торговцев понадобилось, чтобы произвести на свет одного Мендельсона; если тридцать поколений нищих свадебных музыкантов пиликают на скрипочках только с той целью, чтобы явился один прославленный виртуоз, то лично я такую «непроизводительность» принимаю. Мир мог бы остаться без Маркса и без Лассаля, если бы их предков задумали окрестьянить.

И когда в Советской России синагоги отдают сегодня под рабочие клубы, а школы Талмуд-Тора[35]запрещают на том основании, что это школы религиозные, то нужно бы отдавать себе отчет в том, каким смыслом обладает для евреев Восточной Европы слово «наука», слова «религия» и «национальность». Дело в том, что наука у евреев — синоним религии, а религия — синоним национальности. Их духовенство — это ученые, в их молитве находит свое выражение национальный дух. Поэтому общность, которая будет пользоваться в России правами и свободами «национального меньшинства», получит землю и работу — это совсем другая еврейская нация. Это народ со старыми мозгами и новыми руками, со старой кровью и относительно новым письменным языком; со старыми ценностями и новым укладом; со старыми талантами и новой национальной культурой. Сионисты хотели совместить традицию с компромиссом в духе нового времени. Национальные евреи России не оглядываются в прошлое; они желают быть не наследниками, а лишь потомками древних иудеев.

Столь внезапно дарованная свобода, конечно, не может не вызывать пусть негромких, но сильных проявлений антисемитизма. Когда безработный русский видит, что еврея, для вовлечения в процесс «индустриализации», нанимают на фабрику, когда «раскулаченный» крестьянин слышит о создании еврейских колоний, в обоих шевелится старый, отвратительный, искусственно выращенный инстинкт. Но если у нас на Западе он стал особой «наукой», а кровожадность является политическим «убеждением», то в новой России антисемитизма стыдятся. Коллективное чувство стыда уничтожит антисемитизм.

Решить еврейский вопрос в России — значит наполовину решить его во всем мире. (Еврейских эмигрантов из России почти уже нет; скорее в России появились еврейские иммигранты.) Религиозность широких масс стремительно убывает, мощные религиозные преграды падают, а национальные, более слабые, не могут с ними соперничать. Если так будет продолжаться и дальше, то когда-нибудь уйдет в прошлое и сионизм, и антисемитизм — а может быть, и само еврейство. Кого-то это обрадует, кого-то опечалит. Но всякий с почтительным вниманием будет следить за тем, как один народ освобождается от позора страдания, а другой — от позора палачества; как побиваемый избавляется от своей муки, а побивающий — от проклятия, которое хуже муки. В этом великое достижение русской революции.