Книга Голубь и мальчик - Меир Шалев

Спустя несколько минут, когда им уже хотелось вернуться обратно, Мирьям отгоняла их взмахами того же белого флажка, но еще через четверть часа сменяла его на голубой, переводила вертушку в положение «только вход», громко и сильно свистела и говорила детям: «Уходите отсюда, они хотят вернуться». Когда голуби снижались, она пела им: «Гули-гули-гули, прилетайте кушать» — и шумно тарахтела зернами в жестяной банке.

Голуби садились, вначале нерешительно, потом охотно, и Мириам старательно записывала, который сел первым, который последним, и кому не удалось пробраться сквозь решетки вертушки, и кто пробрался с легкостью. Тех, кто мешкали залетать и даже совсем отказывались, снова и снова, она отселяла в другой отсек, чтобы не показывали дурного примера другим.

В первые дни голуби, вернувшись, находили зерна разбросанными на полу, а затем Мириам начала неизменно подавать им еду только в кормушках. Голуби едят очень сухую пищу и каждую еду запивают водой. Когда хотя бы один из голубей кончал есть и начинал пить, Мирьям убирала остатки, и ни одного зернышка не оставалось для отстающих и запаздывающих и, уж конечно, для тех, кто остался на крыше голубятни. После кормежки она шла на работы, которые члены Пальмаха должны были делать в кибуце, а голуби сидели взаперти. После обеда она возвращалась, дверцы открывались, и белый флажок подымался опять — знак второго полета. По возвращении голуби получали свою главную пищу. Мириам заканчивала свои труды, усаживалась, выкуривала свою вечернюю сигарету и подрагивала коленкой, а затем шла спать в палатку Пальмаха.

Голуби быстро выучили белизну взлета, и голубизну посадки, и пронзительность свиста пальцами, и набор положений вертушки, и очарование многообещающего постукивания зерен о жесть. Через несколько дней Мириам продлила их полеты до получаса утром и до часа после полудня и, пока голуби были в полете, чистила голубятню, меняла воду и выбрасывала мусор.

Дети подходили, глазели и задавали вопросы, но Мириам хранила молчание и показывала им удалиться. Она сменяла флажки, и голодная стайка садилась вся разом, как одна птица. Все голуби тут же торопились в голубятню, и их хозяйка была очень довольна. Она осматривала их одного за другим и делала записи в разных журналах и карточках. И вот так день заднем она кормила, поила, запускала, свистела, махала, снижала, впускала, чистила, не отвечала на вопросы детей и не привечала их взглядом.

Дети вскоре и сами привыкли к этому представлению и перестали приближаться и подглядывать — все, кроме одного, маленького и полненького мальчика, которого они называли «Малыш». Так прозвали его уже тогда, и так звали, когда он стал юношей, и так продолжали звать в Пальмахе, и когда, спустя девять лет, по всему поселку разнесся крик: «Малыш погиб! Малыш убит в бою!» — и другие подобные возгласы, в них звучали не только жалость и боль, но и потрясение, вызванное сочетанием этих двух слов, таких несовместных: «погиб» — и «Малыш».

5

Голубятня притягивала его. Несоответствие неказистой внешности почтовых голубей и их высокого предназначения вызывало в нем дрожь. Работа Мириам рождала размышления. Его пробуждение как будто само собой сдвинулось на более ранний час, и теперь он, в отличие от прежнего, уже не оставался в постели, наслаждаясь считанными минутами, которые принадлежали ему одному, а вставал, быстро одевался, брал два куска хлеба из хлебницы в кухне интерната и бежал смотреть на запуск голубей в утренний полет. Мириам показывала ему рукой отойти, и он отступал и прятался за ближайшей пальмой. Сам того не сознавая, он повторял ее движения: тоже махал воображаемыми флажками, и прикрывал ладонью глаза, и уже усвоил поднятый вверх взгляд, который иногда провожает голубей до их исчезновения, а иногда ожидает их появления, — взгляд голубятников во все времена, всех и везде.

Мириам улыбалась про себя, но на Малыша смотрела гневным взглядом. Ее зрачки сужались: «Исчезни!» Ее лоб хмурился: «Ты пугаешь голубей!» Малыш отступал дальше и смотрел издали, но какое-то время спустя снова приближался и в один прекрасный день осмелился предложить ей помощь. Он готов, сказал он, делать любую работу. Он, конечно, мал, признал он, но зато старателен и силен — «смотри, какие у меня мускулы, потрогай здесь, не бойся, надави сильнее…» — протянул он ей согнутую руку и поднял зардевшееся лицо, — и он не будет надоедать и мешать, он будет приходить сюда сразу же после уроков, получит и выполнит любое указание и не станет задавать вопросов.

Мириам сказала: «Не нужно!» — но именно в тот день лопнуло соединение в трубе водопровода, ведущей к крану голубятни, и ей понадобился кто-нибудь, чтобы закрыть и открыть шибер, пока она чинит и затягивает с другой стороны, и Малыш с успехом выполнил эту задачу, и она смилостивилась и позволила ему почистить кормушки. Она наблюдала за ним издали, искоса, как смотрел на нее доктор Лауфер, когда ее, в возрасте Малыша, мать привезла в зоопарк в Тель-Авиве и она не обращала внимания ни на тигра, ни на льва, ни на обезьян, а стояла и смотрела на голубей и не отходила от голубятни, пока проходивший там долговязый рыжий мужчина не пригласил ее войти внутрь. Сейчас она видела, что Малыш делает все основательно и аккуратно, а главное, что он движется внутри голубятни с каким-то врожденным спокойствием, плавно и мягко, и голуби не пугаются его присутствия.

Она велела ему подмести пол в голубятне и послала закопать мусор в яме, а через несколько дней, погасив свою вечернюю сигарету, вдруг спросила, сколько ему лет.

— Одиннадцать, — ответил он.

— Это хороший возраст. Чего ты хочешь — и дальше морочить мне и голубям голову или учиться и стать настоящим голубятником?

— Что значит голубятник? — спросил Малыш.

— Голубятник — это тот, кто занимается почтовыми голубями, — сказала она. — Я, например, голубятница. — И неожиданно добавила: — Это время я люблю больше всего. Это мое самое любимое время. Сейчас в Тель-Авиве тоже садится солнце, и зоопарк наполняется криками, и ревом, и рычанием, и доктор Лауфер приносит своим голубям ужин и говорит им спокойной ночи.

— Так это на самом деле почтовые голуби? — спросил Малыш. — Как он и сказал?

— Да.

— А куда они переносят письма? Всюду, куда им велят?

Она улыбнулась:

— Голуби умеют только одно — возвращаться домой. Если ты хочешь, чтобы кто-нибудь послал тебе письмо с голубем, ты должен дать ему голубей, которые выросли в твоей голубятне.

— Да, — сказал Малыш. — Я хочу научиться и стать настоящим голубятником.

— Тогда посмотрим, как тебе помочь, — сказала Мириам и поднялась с места в знак того, что сейчас она уходит и он тоже должен уйти, потому что ему нельзя находиться возле голубятни в ее отсутствие.

Голуби могут испугаться, а, как мы уже говорили, голуби должны любить свой дом, иначе они в него не будут возвращаться.

6

А теперь время рассказать о случайном стечении обстоятельств, которого в то время никто не заметил, но чей смысл и влияние еще прояснятся: в тот самый день, когда доктор Лауфер оставил Мириам и ее голубей в кибуцной голубятне, на некий балкон, что на улице Бен-Иегуды в Тель-Авиве, опустился раненый голубь. То ли опустился, то ли упал, проковылял немного, закапав плитки пола по диагонали пунктиром красных капель, и свалился совсем.