Книга Железный крест для снайпера. Убийца со снайперской винтовкой - Бруно Сюткус

Осенью 1944 года границы Восточной Пруссии стали линией фронта. После трехдневной военной подготовки молодых мужчин со всей Литвы отправляли на фронт воевать с немцами. Это обрекало их на верную гибель. До такого мог додуматься лишь извращенный ум большевиков. На передовой эти отряды литовцев, одетых в красноармейскую форму, гнали в бой специальные отряды НКВД, чтобы те не разбежались по домам. Тем из них, кто отказывался наступать на немецкие позиции, они стреляли в спину. Молодые литовцы, не являвшиеся гражданами Советского Союза, были не готовы к тому, чтобы их в роли пушечного мяса использовали в интересах чужого государства. Поэтому они при первой же возможности убегали в лес, где пополняли ряды борцов с советской оккупацией.

В эпоху независимости Литвы с 1941 по 1944 год муж Антонины, Антанас Повелайтис, работал вместе с соседом-лесником, коммунистом Матулёнисом. Они постоянно спорили, когда разговор касался политики. Когда в 1944 году русские снова взяли власть в Литве, Матулёниса назначили министром лесного хозяйства. По его доносу Антанаса арестовали, а все его имущество конфисковали. По приговору суда он получил десять лет исправительно-трудовых работ и был сослан в Сибирь. Антонине разрешила остаться на ферме, но ее вынудили жить не в доме, а в курятнике. Коллаборационист Гликас, возглавлявший сеть НКВД в Шакае, сообщил ей, что она лишается всего имущества «вплоть до столовых ложек».

Сотрудники НКВД сумели сделать своим осведомителем брошенного в камеру пыток тюрьмы НКВД партизана Анимашукаса из Геншая. В конце февраля 1947 года он донес на меня, и я был арестован. Меня обвинили в том, что я немецкий военный преступник, который украл три мешка зерна и передал их «литовским буржуазным националистам». Обвинение также дополнялось тем, что я хранил у себя автомат и пистолет «Вальтер». Моя кузина Антоне и ее муж были арестованы и подвергнуты пыткам, однако никого не выдали. Советские власти очень хотели узнать судьбу трех мешков зерна, а также то, откуда я получал пенициллин, который передал «лесным братьям». Кроме того, они хотели отыскать спрятанное оружие.

Мне связали руки, и русский лейтенант Киселев, отличавшийся садистскими наклонностями, начал допрос. То, что я не кричал, а лишь стонал от боли, сильно его разозлило. Меня бросили в одиночную камеру и приказали хорошенько подумать о собственной судьбе. На следующий день ко мне посадили пойманного немецкого солдата. Поскольку на территории Литвы все еще сохранялось военное положение, то всех немцев, у которых не было советских документов, свидетельствовавших об их освобождении из плена, расстреливали. Судьба этого немца решилась следующим утром. Чуть позже мне показали его бездыханное тело. Меня в последний раз спросили — собираюсь ли говорить? Если я не стану отвечать на их вопросы, то меня расстреляют. Я отказался, заявив, что они могут делать со мной все, что хотят. Они хотели завязать мне глаза, но я снова отказался, крикнув: «Кончайте!» Садист Киселев поставил мне на голову коробок спичек и выстрелил в него. Выстрелив, он положил пистолет обратно в кобуру, заявив, что на меня даже жалко тратить пулю — фашистский пес вроде меня должен и без того сдохнуть в Сибири и превратиться в смердящий труп.

Антонина согласилась с предложением моей матери дать взятку капитану НКГБ Шулебину и попытаться освободить меня. В дело пошло все то же копченое сало, водка, хрустальные рюмки и что-то из одежды. Все это предложили ему через переводчика. На следующее утро меня отпустили за недостаточностью улик в отношении моих связей с литовскими партизанами. Мать с трудом узнала меня. Мое лицо было покрыто черно-лиловыми синяками и опухло от побоев. Ногти на пальцах были вырваны, спина покрыта рубцами, сочащимися кровью.

Пастор сообщил мне, что власти активно ищут мне замену — нового управляющего бывшей фермой Повелайтисов. Весной 1948 года советский осведомитель Мацкявичус, знавший, что я был снайпером Вермахта, донес на меня. Я отрицал это в присутствии сотрудников НКГБ, но не смог развеять их подозрений. Они принялись издеваться надо мной. Так кто же я — немец или литовец? Может быть, я хочу вернуться на родину? В таком случае они отпустят меня. Они знали, на какую родину отправят меня. Множество могил убитых немецких военнопленных можно было найти повсюду в литовских лесах.

В январе 1948 года умерла моя мать. После похорон я сидел за столом и плакал. На меня смотрели трое сирот, дети Марии Штеппат. Их усыновили мои родственники.

Я отобедал и выпил с моим новым пытливым судьей Кондрашовым. Позднее он пришел ко мне с ордером на арест. Меня обвиняли в том, что я немецкий офицер, засланный в Литву со шпионским заданием. Кондратов швырнул документы в огонь. Судьба в очередной раз проявила ко мне благосклонность. Мы с Тони еще раз пригласили Кондрашова и нового начальника НКГБ капитана Круглова пообедать с нами. Под влиянием выпитого алкоголя Круглов посоветовал мне как можно скорее покинуть Лекечай и отправиться в Мемель (Клайпеду), где меня никто не знает.

Теперь нам было известно, что меня собираются арестовать и отправить в Сибирь. Избежать этой опасности было невозможно. Я никогда не забывал, что советские власти от меня не отвяжутся. Командир литовского отряда сопротивления Рунас предложил мне бросить все и уходить к ним в лес. Я отказался, зная, что в отряде в последнее время сильно упал моральный дух, партизаны от отчаяния слишком много пьют, понимая, что рано или позднее все они погибнут. Я узнал, что советские власти в Лекечае готовятся выслать меня в Восточную Сибирь.

Сосланный в Сибирь

25 марта 1949 года в пять часов утра меня разбудил лесничий. Зимой я обычно спал в сарае. В него и заглянул Петрус, который сообщил мне, что Тони объявили о ее предстоящей высылке в Сибирь вместе с детьми. Я не мог остаться равнодушным к этому. После долгих мучительных раздумий я решил, что не могу бросить эту женщину на произвол судьбы. Ей было сорок четыре года, она была на девятнадцать лет старше меня. Как Тони будет жить одна, без мужской помощи в холодной Сибири? Год назад я пообещал ей разделить с ней все трудности, которые выпадут на ее долю. Она не поверила мне: «Когда они придут за мной, тебе самому придется бежать, как это сделали большинство мужчин. Они бросали своих жен и детей, чтобы спастись самим и избежать ссылки».

Я боялся ссылки, боялся неуверенности в будущем, сомневался, что вернусь из нее живым. В ссылке многие умирали, а те, кому удалось выжить, были вынуждены тяжело трудиться в суровых климатических условиях Сибири. Люди умирали от голода и холода и находили последнее успокоение на просторах этого далекого края, протянувшегося от Северного Ледовитого океана до степей Монголии. Отец пытался отговорить меня, но я не стал слушать его.

Я отправился в дом Антонины. Рядовой сотрудник НКВД сначала не пускал меня внутрь, но капитан разрешил мне войти. Тони сидела на кровати и плакала. На коленях у нее сидел ее самый младший ребенок 1943 года рождения. Я сказал, что поеду с ней. Она стала умолять меня: «Бруно, ты же знаешь, куда меня отправляют — в Сибирь! Прошу тебя, одумайся, чтобы потом не жалеть о своем выборе!» Капитан НКВД напомнил мне, что я еще молодой человек и смогу найти себе жену моего возраста вместо женщины средних лет с тремя детьми. Я спросил его, добровольно ли советские люди живут в Сибири. Он ответил, что это огромная и не до конца освоенная часть Советского Союза. Отлично, сказал я ему, если другие живут там, то и я смогу. Конечно, у меня был скрытый мотив — НКВД все равно рано или поздно арестует меня за мои связи с литовским сопротивлением. При этом на поверхность всплывут многие факты, включая мое участие в войне в качестве снайпера Вермахта. Если русские это докажут, мне не миновать расстрела. Таким образом, следовало как можно скорее покинуть Литву, как мне раньше неоднократно советовали мои доброжелатели.