Книга Заградотряд. "Велика Россия – а отступать некуда!" - Сергей Михеенков

Отдача действительно была нешуточной, так что Мотовилов во время выстрела прикусил язык.

– Кажись, попал! – удивленно вскрикнул Брыкин; он уже окончательно пришел в себя. – Ляснуло! Как все одно по железке. Слышали? И железка, скажу я, сурьезная. Наковальня…

– Давай патрон! Ляснуло… – И бронебойщик зло и радостно засмеялся.

Значит, и вправду попал, с надеждой подумал Мотовилов и выглянул через бруствер.

Танк в это время дал задний ход, но, вместо заданного курса, который должен был спасти и машину, и экипаж, его резко повело в сторону и развернуло. Механик-водитель машинально увеличивал обороты двигателя, однако это только усугубляло положение машины и экипажа. Т-III зарывался в землю, при этом разворачиваясь все сильнее и сильнее и доводя угол для бронебойщиков до идеального.

– Попал! – снова радостно выкрикнул Брыкин, выглядывая через бруствер.

Теперь младший сержант Колышкин всаживал пулю за пулей в бок танка. Бронебойщик уже и сам чувствовал, как они с коротким хряском ломают броню, ту самую, которая только что грохотала по ним из пушки и всех своих пулеметов, была подвижной и казалась неуязвимой. Он выцеливал то башню, то надстройку, то корпус, смещая немного к корме, где танкисты хранили боезапас, то брал пониже верхней гусеницы. Впрочем, гусеницы на этой стороне уже не было. Левая гусеница осталась возле ракит, там Колышкин снял ее с катков удачным выстрелом. Бронебойщик стрелял и стрелял, он старался проникнуть повсюду, и отнял от онемевшего плеча короткий приклад с амортизатором только тогда, когда на башне распахнулись створки верхнего люка и оттуда вместе с клубами багрового дыма, густо перемешанного с огнем, вывалился и скатился по броне вниз человек в такой же черной униформе. Ствол бронебойки пылал жаром, и от него пахло перегретым до гари ружейным металлом.[11]

Свою работу младший сержант Колышкин считал выполненной. И когда ротный побежал по траншее дальше, оставив расчет наедине со своей радостью, первый номер сел на корточки на дне окопа и сказал:

– Давай, Гаврюха, покурим. Как ты думаешь, заслужили мы с тобой на завертку? – И, довольный собой и своим вторым номером, цокнул языком: – Видал, как мы его в лапти обули!

– А командир даже не похвалил, – тоже довольный, ответил второй номер и полез за пазуху за кисетом, который не раз уже украдкой нюхал.

Два дня назад, на марше, Брыкин разжился табаком. Обменял запасные портянки на полный кисет. И теперь, дожив до конца боя, он радовался еще и тому, что не пропадет его запас, за который он переплатил куском добротной фланели.

– Ты ж не баба, чтобы тебя после каждого раза хвалить. – И засмеялся. Но смех его был не радостный, а какой-то нервный и страшный, так что второй номер поспешил свернуть самокрутку, прикурить ее и сунуть своему командиру в трясущийся рот.

В окопе сразу запахло махорочным дымом, по-домашнему сладко, почти что хлебом. И этот запах постепенно вытеснил из полевого солдатского жилья запах пороха и страха. Брыкин уже не чувствовал к своему непосредственному командиру прежней неприязни. Наоборот, в нем теплой волной растекалась благодарность к своему первому номеру, который оказался не болтуном и задирой, а храбрым бойцом, умело управлявшим и вверенным ему оружием, и подчиненным, и всем боем. А ну как оробел бы и танк перелез бы через речку, а за ним пошла бы пехота… Нет, неправильно поступил ротный, что не похвалил расчет за подбитый танк. Конечно, он, рядовой подавальщик патронов, вначале проявил не особую твердость духа, можно сказать, даже оробел. Но младший сержант Колышкин действовал героически и своим примером способствовал тому, что весь взвод, можно сказать, брал с него пример.

Брыкина с этой минуты переполняла гордость за своего командира. Совестно было вспоминать, что раза два он сгоряча назвал его «кумом». Какой же он «кум», думал второй номер, он очень даже сердечный человек. Ведь он не только взвод, а всю роту защищал, когда схватился с немецким танком. И теперь Брыкин готов был ухаживать за своем боевым товарищем, исполнять все его желания и прихоти.

Хаустов во время боя стрелял мало. Из соседних ячеек вовсю уже палили. Старался и Петров. Его каска, в которой он утопал, казалось, по самые плечи, маячила через три ячейки правее. Почти рядом с ним басовито взрыкивал короткими очередями «гочкис». Пулеметчик стрелял со знанием дела, не тратил патроны попусту. Пулемет – первая цель для противника. Но «гочкис» время от времени делал продолжительные паузы, так что казалось, что расчет меняет позицию. Но спустя минуту-две он снова выстукивал редкую отчетливую серию.

Когда немцы подкатились к ракитам, Хаустов выбрал одного из них и прицелился. Если он сейчас упадет, мысленно сказал он сыну, то ты будешь отмщен. Немец вполне вмещался в колечко намушника, его сгорбленная фигура, перемещавшая от кустарника к ракитам, будто срослась с прицельной планкой; и, как бы тот ни петлял на бегу, как бы ни припадал к земле и ни перебирал торопливыми ногами, прицельная планка лежала под ним твердо и основательно, как плаха. Немец, должно быть, почувствовал, что им опасно заинтересовались, и сделал прыжок в сторону. Смешно, как заяц, след которого был уже взят, он попытался отделаться от опасности, но только обострил внимание и азарт охотника.

– Если он сейчас… – прошептал сыну Хаустов и надавил на спуск.

Винтовка словно ожила в его руках. Да и в самом профессоре, стоило прикладу винтовки толкнуть его в плечо, мгновенно проснулся другой человек. И этим другим был бывший офицер Русской императорской армии. Когда-то он владел винтовкой так, что считался лучшим стрелком в полку. На спор первой же пулей раскалывал грецкий орех со ста шагов. Но это были забавы молодости. Стрелять приходилось не только по грецким орехам.

Сумерки словно проглатывали цели. Но когда ноздри схватили запах сгоревшего пороха, зрение обострилось настолько, что все это время, пока шел бой, Хаустов видел свои цели превосходно.

Он всегда чувствовал, когда цель поражена. Словно между ним и пулей, вышедшей из канала ствола на простор, некоторое непродолжительное время, пока она совершала траекторию своего обреченного полета, все еще существовала некая незримая связь. Пуля, казалось, сообщала ему те главные обстоятельства своего полета, в которых он нуждался. Но самым важным был финал. Однажды под Царицыном он застрелил красного конника с очень близкого расстояния. Его рота прикрывала гаубичную батарею. Красные прорвались с тыла, пустили лавой кавалерию. Последних его солдат добивали уже на батарее. Вот тогда он впервые отчетливо почувствовал, как пуля входит в живое тело. Со временем научился безошибочно определять попадание и на большом расстоянии.