Книга Закат. Трилогия "Штамм". Книга 2 - Чак Хоган

— Не важно, с какой скоростью мы движемся, — сказал возница, когда гарь немного рассеялась. — В конце-то концов все прибудем в одно и то же место. Разве не так, отец?

Авраам Сетракян не ответил. В нем уже не было уверенности, что в словах, подобных тем, что произнес возница, может содержаться хоть какая-то правда.

Толстая повязка, которую Сетракян носил на шее, была не более чем уловкой. Он выучил польский язык достаточно хорошо, чтобы понимать его, но говорить на этом языке так, чтобы сойти за поляка, Сетракян по-прежнему не мог.

— Вас били, отец, — сказал возница. — Переломали вам все пальцы.

Сетракян оглядел свои ладони — изувеченные кисти рук совсем еще молодого человека. Пока он был в бегах, размозженные костяшки срослись, но срослись неправильно. Местный хирург сжалился над ним, сломал пальцы заново, а затем вправил средние суставы, после чего душераздирающий скрежет при сгибании пальцев — когда кость трется о кость — стал заметно слабее. Его руки обрели некоторую подвижность — даже большую, чем он изначально рассчитывал. Хирург сказал ему, что с возрастом суставы будут работать все хуже и хуже. Страстно желая восстановить гибкость пальцев, Сетракян целыми днями сгибал и разгибал кисти рук, доходя до порога переносимости боли, а порой и сильно переступая этот порог. Война отбросила темную тень на чаяния множества мужчин, покрыв мраком их надежды на долгую и продуктивную жизнь, но для себя Сетракян решил: сколько бы ни было ему отпущено, он не позволит, чтобы его считали калекой.

После возвращения он не узнал эту часть местности — да, собственно, с какой стати он должен был ее узнать? Его привезли сюда в закрытом поезде, в глухом товарном вагоне без окон. До восстания он, конечно, не мог покинуть лагерь, а потом — побег, блуждания в чащобах. Сетракян поискал взглядом рельсы, но их, очевидно, уже разобрали. Однако след, оставленный железнодорожным путем, остался — он заметным шрамом перерезал местность. Одного года явно мало, чтобы природа взяла свое и затянула этот рубец, свидетельство позора и бесчестья.

Перед последним поворотом Сетракян слез с повозки и попрощался с водителем, осенив его благословением.

— Не задерживайтесь здесь, отец, — предупредил возница, перед тем как понукнуть своих волов. — Мрак так и клубится над этим местом.

Сетракян некоторое время постоял, провожая взглядом лениво удаляющихся волов, а затем двинулся по нахоженной тропинке, уводящей в сторону от дороги. Он вышел к скромному кирпичному сельскому домику, стоявшему на окраине густо заросшего поля, где трудились несколько сезонных рабочих. Лагерь смерти, известный как Треблинка, был сооружен с расчетом на недолговечность. Его задумали как временную человекобойню, которая должна была работать максимально эффективно, а затем, исчерпав свое предназначение, бесследно исчезнуть с лица земли. Никаких татуировок на руках, как в Освенциме. Минимальное, насколько это возможно, делопроизводство. Лагерь был замаскирован под железнодорожный вокзал — вплоть до фальшивого окошка билетной кассы, фальшивого названия станции («Обер-Майдан») и фальшивого списка станций примыкания. Архитекторы лагерей смерти, создававшихся для целей «Операции Рейнхардт», спланировали идеальное преступление геноцидного масштаба.

Вскоре после восстания узников, осенью 1943 года, Тре-блинку действительно ликвидировали, разобрали буквально по камушку. Землю перепахали, а на месте лагеря смерти построили ферму, с тем чтобы помешать местным жителям разгуливать по территории и рыться в мусоре. На строительство фермерского дома пошли кирпичи из старых газовых камер, а в обитатели фермы назначили бывшего охранника-украинца по фамилии Штребель и его семью. Украинских охранников для Треблинки вербовали из советских военнопленных. Работа в лагере смерти — эта «работа» была не чем иным, как массовым истреблением людей — сказывалась на психике всех и каждого. Сетракян сам был свидетелем, как эти бывшие военнопленные, особенно украинцы немецкого происхождения, на которых возлагались более серьезные обязанности — их назначали взводными или отделенными, — превращались в продажных тварей и вовсю использовали возможности, предоставляемые лагерем, как для удовлетворения садистских наклонностей, так и для личного обогащения.

Этот охранник, Штребель… У Сетракяна не получалось вызвать в памяти его лицо, зато он хорошо помнил черную форму украинских охранников, их карабины, а главное — их жестокость. До Авраама дошел слух, что Штребель и его семейство совсем недавно покинули ферму — они пустились в бегство, испугавшись приближения Красной Армии. Однако Се-тракяну, как священнику небольшого прихода, расположенного в сотне километров отсюда, были известны и другие слухи—о том, что в местности, окружающей бывший лагерь смерти, воцарилось само Зло. Люди перешептывались, что как-то ночью семейство Штребель просто исчезло — не сказав никому ни слова, не забрав с собой никаких пожитков.

Именно эти россказни больше всего интересовали Сетракяна.

Авраам давно начал подозревать, что в лагере смерти он тронулся умом — если не полностью, то, во всяком случае, частично. Видел ли он на самом деле то, что, как ему казалось, представало перед его глазами? Или, может, гигантский вампир, вкушающий крови еврейских узников, — всего лишь плод его воображения? Работа какого-нибудь механизма психологического приспособления? Некий голем, заместивший в его сознании ужасы нацистов, которые мозг просто не в силах был воспринимать?

Только сейчас Сетракян почувствовал в себе достаточно сил, чтобы найти ответы на эти вопросы. Он миновал кирпичный домик, вышел на поле, где трудились сезонные рабочие, и вдруг понял, что это вовсе не рабочие, а местные жители: принеся из домов всевозможные копательные инструменты, они перелопачивали землю в поисках еврейских золотых и ювелирных изделий, возможно, оставшихся здесь после страшной бойни. Однако попадались им вовсе не золото и драгоценности, а лишь куски колючей проволоки, перемежаемые время от времени фрагментами костей.

Копатели окинули Сетракяна подозрительными взглядами, словно бы он нарушил какой-то неизвестный ему, но весьма жесткий кодекс мародерского поведения, не говоря уже о том, что вторгся в пределы неясно обозначенного, однако же твердо заявленного участка. Даже его пасторское одеяние не возымело никакого эффекта — темп копания остался прежним, а решимость поживиться не дала ни единой трещины. Некоторые, правда, приостановились и даже опустили глаза, но уж точно не от стыда — скорее, в той манере, в которой люди дают понять: «меня не проведешь»; они лишь выжидали, когда пришелец двинется дальше, чтобы можно было продолжить гробокопание.

Сетракян покинул территорию бывшего лагеря, оставил за спиной его незримую границу и направился к лесу, след в след повторяя тот путь, которым прошел во время бегства из лагеря. Несколько раз он свернул не туда, куда надо, но все же вышел к развалинам древней римской усыпальницы — по его воспоминаниям, здесь ничего не изменилось. Сетракян спустился в подземелье, туда, где когда-то столкнулся с нацистом Зиммером, — столкнулся, а потом уничтожил его: несмотря на сломанные руки и все прочее, он выволок ту тварь на свет бела дня и долго смотрел, как она поджаривается в лучах солнца.