Книга Сага о Певзнерах - Анатолий Алексин

— Я старалась убедить учеников, что преподаю не язык Гитлера и Гиммлера, а язык Гёте, Баха, Бетховена, Шиллера, Гейне… Они вместе со мной ужасались тому, что один маньяк с помощью банды единомышленников сбил с дороги и увлек за собой великий народ, — вспоминала мама.

— А что другой маньяк увлек за собой другой великий народ — этому мы почему-то не ужасаемся. Простите меня, Юдифь…

Мама, как и Даша в другом разговоре с Анекдотом, знала, что можно не отвечать.

Помню, позднее Анекдот размышлял:

— Сталин и Гитлер… Долго они действовали параллельно и почти одинаково, но, согласно геометрическому закону, не пересекаясь. И вдруг — бац! — тридцать девятый год. Параллельные пересеклись и где-то даже соединились. Это в математике существуют аксиомы, а политика живет вне законов и правил.

Мама, умевшая все на свете, умудрялась также накормить и одеть нас пятерых всего на одну зарплату врача. Еврейский Анекдот тоже был членом нашей семьи. Не считался, а был. Он упрямо пытался всучить маме и свой, вынужденно скромный, заработок. Но мама столь же упрямо отвергала эти попытки:

— Вы и так много нам дарите!

— Это вы мне дарите… — отвечал Анекдот, имея в виду, как я понял, маму… и всю нашу семью.

Тогда он стал вместо денег незаметно оставлять на кухне продукты. Тут уж она не обижала его отказом. Но, как правило, на другой день мама — так же незаметно — переправляла их из нашей отдельной квартиры в его коммунальную. Дверь своей комнаты Абрам Абрамович не запирал: соседи любили его и нежно называли Абрашей. Они «бдительно», как говорили в то время, оберегали и его вещи, которых почти не было, и его самого.

Работать в школе мама, к ее сожалению, не могла. Но выкраивала время, чтобы по вечерам преподавать язык Гёте и Шиллера «в частном порядке».

Отец, продолжая терзаться ревностью, следил, чтобы обучала она исключительно школьников, да и то учеников не старше шестых классов.

Мало кому известный Абрам Абрамович тоже по вечерам и тоже «в частном порядке» редактировал статьи и книги знаменитостей. Заработанные таким образом «бесценные», как он называл их, деньги Анекдот тратил на свои мелкие расходы и на наши, детские, которые по значению были для нас огромными: на мороженое, сладости, билеты в кино. И на книги, которые мы выбирали по совету Абрама Абрамовича.

Сейчас, через годы, я до конца осознал, что и он тоже был нашим отцом. По всем параметрам, кроме родительской крови.

Мама была обаятельно умной. Мне даже казалось, что не глупей Еврейского Анекдота. Обаяние и такт не позволяли ее уму вести себя заносчиво, а иногда мамина мудрость предпочитала полную конспирацию. Я давно, однако, сообразил, что не только мудрая Дашина артистичность, но и дар психолога брату достались не от отца: нельзя подарить то, чего сам не имеешь. Это было наследство по маминой линии.

Даже то, что являлось для нее очевидным, мама не навязывала окружающим, не вбивала им в головы молотком, как делают некоторые, а высказывала предположительно, предоставляя право усомниться и в несомненном.

Она не делила свою любовь между нами троими поровну. Даше, которая, как и мама, умаялась от непрошеных обожателей, досталась к тому же и большая часть маминого обожания.

Мы с Игорем знали это — и считали вполне нормальным. Между нами, мужчинами и сестрой, справедливо было отдать предпочтение Даше.

— Но тебе ведь нужна… лишь его любовь. И ничья еще? — вслед за Анекдотом деликатно притронулась к Дашиной тайне мама. О чем сестра поведала мне, но через много лет.

— Лишь его любовь? А твоя? А отца? А Игоря и Сережи?..

— Это совсем другое. Будь осторожна. Не начинай жизнь со вторжения в чужой дом… в чужую семью.

— Уже поздно, мама. Я вторглась.

С того дня мама, не отключаясь от обязанностей «души семейства» и хозяйки дома, исполняла эти обязанности автоматически, а жила лишь одной, все вытеснившей тревогой: как поступит с Дашей та единственная любовь, которая была ей отныне нужна? Как распорядятся судьбой дочери очарование и незаурядность? «Домашний театр развлечений» как бы выехал из нашей квартиры на гастроли.

— Красивым всегда труднее, — объяснял мне психолог Игорь. — Они ведь уверены, что счастье явится к ним «своим ходом», достанется им по праву. Но его на полдороге перехватывают некрасивые… Которые действуют почти по заповеди Мичурина: «Мы не можем ждать милостей от природы. Взять их — наша задача!»

Тем, кто никогда не влюблялся, как я уже подмечал, легко теоретизировать о любви: личный любовный опыт, не подчиняющийся закономерностям, у них отсутствует и не мешает, не корректирует теории собственными эмоциями.

Абрам Абрамович рассказал как-то по этому поводу анекдот: «Тонет человек… А на берегу суетится еврей и подсказывает спасателям: «Хватайте его за волосы! Не позволяйте ему ухватиться за вас самих!..» — «Если вы так хорошо умеете плавать, нырните и помогите!» — «Я не умею плавать, — отвечает еврей. — Я понимаю плавать»!»

Игорь тоже не умел, но понимал.

Я же вновь поддался своим субъективным и, быть может, теоретически неверным размышлениям, рожденным страстью к Лиде Пономаревой. И понял, что из капкана, в который угодила сестра, вырваться с чьей-либо помощью невозможно. Ни братья-разбойники, ни папа-Герой, ни мудрость Еврейского Анекдота, ни даже мама ей в помощники не годились.

Мама способна была отстоять отца у потерявшей разум, а потому скорбевшей по Сталину, стиснутой отчаянием и страхом толпы. Она способна была, рожая нас троих в муках, не выпустить эту муку наружу. Но возникла ситуация, в которую мама, со всей ее самоотверженностью, встрять не могла, ибо знала, что исход драмы зависит лишь от двоих.

Однако дочь Ивана Васильевича так не считала. Звали ее Ангелиной. Имя происходило от «ангела», но в ангелы она и сама себя не зачисляла. Впрочем, и в дьяволы ее зачислить было бы несправедливо. Характером она походила на давнюю нашу учительницу Марию Петровну — профессиональную защитницу правды. Есть люди, которые считают это занятие — ложиться костьми за истину — своим главным предназначением: вынь да положь им амбразуру или лучше того — эшафот, чтобы умереть за торжество справедливости. Исключительность они делают повседневностью — и общаться с ними поэтому нелегко. Ангелина была такой… Чуть не с дошкольных лет она оберегала мать от рискованных ситуаций. Ее единственное сходство с Дашей было в том, что и Ангелину можно было назвать «хранительницей домашнего очага». Самым святым долгом своим она считала оберегать маму от поклонниц отцовских чар, а отца — от поклонников маминых.

Жена Ивана Васильевича, как, закатывая при этом глаза, рассказывали женолюбы, была некогда обольстительной опереточной примой. Но однажды, во время бурного канкана на авансцене, приму сразил обширный инфаркт. И Ангелина с тех пор страшилась новой атаки на мамино сердце. Но что атака будет проведена не изнутри, а как бы со стороны, она не ожидала. Поскольку, несмотря на дворцовую роскошность своей внешности, Иван Васильевич слыл не только стерильно образцовым воспитателем молодых актеров, но и стерильно показательным семьянином… Богемность никогда не была для него приметой искусства. Страсть — да еще ко вчерашней школьнице, студентке первого курса — была сокрушением всех норм, которые Афанасьев искренно проповедовал.