Книга Мастерская смерти - Брижит Обер

Шиб потягивал вино из своего стаканчика, делая вид, что увлеченно рассматривает картину, висящую напротив, — типичный тосканский пейзаж с обилием руин и оливковых деревьев.

— Я слышала, что вы рассказывали о трех составляющих души, — неожиданно сказала Бланш. — В том числе о той, которую вы называли Ба.

Она говорила, почти не разжимая губ. Шиб отпил еще вина, не зная, что сказать.

— Эта часть души может возвращаться в любимые места... То есть это призрак? Или... просто чье-то невидимое присутствие?

— Вы не должны думать о таких вещах, — мягко сказал Шиб.

— Вы первый о них заговорили.

— Призраков не существует. Нельзя даже с уверенностью сказать, есть ли у нас душа.

— Представляю, что сказал бы милейший Дюбуа, услышь он вас!

— Не поддавайтесь искушению дешевого мистицизма.

— После смерти Леона мне было видение, — тихо сказала Бланш. — Я знаю, что это глупо, но мне нужно об этом рассказать. Это была женщина. Она сказала, что он счастлив, там, на небесах, рядом с Богом. Что он думает о нас. Что он нас любит. Но такой маленький ребенок еще не умеет любить, правда? — спросила она, обернувшись к нему, — Ему нужна только забота, вот и все. И один он страдает.

Шиб пристально взглянул ей в глаза.

— Мертвые не страдают. Страдание — удел живых. Мертвые почиют в мире, потому что больше ничего не чувствуют.

— Откуда вы знаете? Если вы потрошите мертвецов, это еще не значит, что бы знаете все о жизни и о смерти.

Шиб почувствовал, как его пальцы непроизвольно сжимаются в кулаки. По какому праву она так с ним разговаривает? Горе ослепило ее? Или врожденная заносчивость богачки?

— Бланш, дорогая, ты так ничего и не съела?

Андрие смотрел на них с высоты своего исполинского роста. Его глаза запали, на точеных скулах проступали красные пятна.

— Я не голодна. Мы беседовали о религии.

— Хорошо, хорошо, — рассеянно пробормотал Аидрие. — Вера — наше единственное утешение. Но сейчас мне больше хочется послать все к черту, — добавил он, стиснув зубы.

Ни один из них не мог быть убийцей дочери. Слишком очевидно, насколько они ее любили.

И как жестоко страдают сейчас. Как ему только в голову пришло...

Зазвенел мобильник. Шиб достал его из кармана и вышел в сад. Это оказалась Гаэль.

— Как у тебя дела?

— Нормально. А у тебя? Кого вскрывали?

— Какого-то старого алкаша. Печень как у рождественского гуся. Меня чуть не стошнило. А как девочка?

Шиб почувствовал, что сердце заколотилось сильнее. Ему не хотелось отвечать, но он все лее сказал:

— Ну... я не обнаружил плевы.

— Значит, ее и не было.

— Но ведь это невозможно!

— Когда ты ее бальзамировал, то вынул внутренние органы?

— Да, а что?

— Мне бы хотелось на них взглянуть. Может быть, я заеду к тебе завтра?

— О'кэй. Завтра как раз воскресенье.

— Да, заслуженный отдых после тяжкой рабочей недели. Вот увидишь, я приведу тебя в порядок.

И она повесила трубку. Да уж, он и представить себе не мог, что окажется объектом внимания молоденькой бойкой студентки. Шиб медленно вернулся в дом. Бланш вежливо улыбалась Джону Осмонду, который хвалил цветочные клумбы. Кто-то включил музыку. Вивальди. Она звучала успокаивающе. Ноэми Лабаррьер обсуждала с Винни-Пушкой сравнительные достоинства «Твинго» и «Смарта». Шиб проскользнул позади них. Реми Шассиньоль, Поль Лабаррьер и Андрие говорили о последней победе Тайгера Вудса.

— Поистине, это единственный черный, которого я знаю, наделенный способностью играть в гольф, — сказал Жан-Юг.

— Да, в основном они занимаются легкой атлетикой, — добавил Шассиньоль.

Ну, это вопрос морфологии...

Отлично, Шиб, давай-ка, дотащи свою морфологию до буфета и опрокинь стаканчик чего-нибудь покрепче. Бабуля разговаривала с Аннабель. Клотильда и отец Дюбуа все еще спорили о высоких материях. Она, не останавливаясь, пила мюскаде и разрумянивалась прямо на глазах. Священник ограничивался «Перье». Его тонкие губы манерно изгибались, когда он говорил.

Шиб украдкой взглянул на часы— «Брегет» 1954 года на кварцевых кристаллах с темно-бордовым циферблатом. 18.30. Пора откланяться, подумал он, и в этот самый момент вошли Шарль и Луи-Мари. Шарль сделал себе тост с мусакой из баклажанов. Луи-Мари, в ушах у которого были наушники от плеера, налил стакан лимонада.

— Луи-Мари, — внезапно окликнул его отец, — зачем тебе эта штука?

— Я слушаю Дебюсси, у меня завтра экзамен по фортепьяно, — ответил тот, снимая наушники.

— Дай сюда! — резко приказал Андрие. — Отдай мне его немедленно!

— Но, папа...

— Ты меня слышал?

Луи-Мари побледнел, потом схватил плеер и швырнул его на пол.

— Хорошо, папа, — сказал он и вышел. Шассиньоль кашлянул. Лабаррьер поднял плеер и положил его на стол.

— Эти подростки... — вздохнул он.

Андрие с кривой улыбкой повернулся к нему, но, прежде чем он успел ответить, вмешалась Бабуля:

— Я беспокоюсь о детях, Жан-Юг... Ты ведь знаешь, они в шоке... Тебе следует попросить Дюбуа побеседовать с ними.

— О-о, мама, неужели ты думаешь, что в наши дни мальчишки будут откровенничать со священником! — раздраженно сказал Андрие, вновь опрокидывая бокал.

— Дюбуа — специалист по работе с подростками, у него мировая известность. Уверяю тебя...

— Может быть, Кордье что-то посоветует?.. — вполголоса предположил Лабаррьер. — В прошлом году, когда Ноэми вдруг впала в депрессию... совершенно беспричинную... он направил ее к Эме, неврологу. Знаете этого типа, который всегда приходит в клуб в галстуке-бабочке? Понадобилось всего несколько сеансов, и Ноэми вернулась в норму.

— Да нет, я вовсе не о том, что детям нужен психиатр! — воскликнула Бабуля.

— Он невролог, а не психиатр, — поправил Лабаррьер.

— Это одно и то же, — отмахнулась Бабуля, поворачиваясь к Жан-Югу. — Что им действительно нужно, так это моральная поддержка.

— Ты хочешь сказать, что я не справляюсь с ролью отца? — неожиданно резко спросил Андрие, и черты его лица окаменели.

Шассиньоль деликатно взял Лабаррьера под руку:

— Я совсем забыл познакомить вас с Виннифред...

— Шарль и Луи-Мари в полном смятении,—продолжала Бабуля. — Ты им нужен, Жан-Юг.

— И что я, по-твоему, должен сделать? Оживить ее?

— Я запрещаю тебе богохульствовать!

— Ты можешь запрещать все, что тебе угодно. Ничего не изменится.