Книга Три пятнадцать - Джослин Джексон

– Тш-ш-ш! – шикает она. – Маленькие ушки на макушке.

Что тут смешного, Босс объяснять не желает.

– Знаешь, сколько стоит неделя в детском саду? В понедельник ты пойдешь в настоящую школу.

Лиза понимает одно: летним библейским школам конец. Она льнет к Мелиссе, а та скалится, как злая собака, когда Босс тянет Лизу за руку.

– Девочки так подружились, – говорит Босс Мелиссиной маме. – Может, нам стоит…

Лиза упирается, цепляется за блестящую Мелиссину футболку, но именно тогда впервые чувствует, что ее Босс не похожа на других мам. Она похожа на мисс Джун и на девушек, которые приезжают показывать библейские спектакли. Мелиссиной маме наконец удается отлепить дочь от Лизы.

– Давайте-ка без истерик, – говорит она строгим голосом.

Миссис Ричардсон крепко держит девочек за плечи, еще чуть-чуть – станет больно. Лиза не может сопротивляться ее взрослой строгости и сильным рукам. Миссис Ричардсон запихивает ее на заднее сиденье машины Босса, и та тотчас дает газу.

– Мы всегда будем лучшими подругами! – кричит им вслед Мелисса.

Босс молчит, как в рот воды набрала. По дороге домой Лиза буквально заходится в рыданиях, а ее жестокая мать даже не оборачивается. Когда они подъезжают к дому, плакать Лизе надоедает, а Босс наконец открывает рот и говорит как ни в чем не бывало:

– Если успокоишься, получишь сюрприз.

– Какой еще сюрприз? – хлюпает носом Лиза.

– Неделя двух библейских школ вместо детского сада, вот какой, – загадочно отвечает Босс.

На Лизиной кровати ждет новый ярко-розовый ранец с малышами маппетами, чемоданчик для ланча тоже с малышами маппетами и целая стопка яркой одежды с неоторванными ценниками. Еще есть кроссовки, такие белые, что Лиза понимает: их купили в «Джей-Си Пенни», а не в секонд-хенде. Ранец набит школьными принадлежностями, здесь и толстые блестящие карандаши, и розовые ластики, и тетради.

Лиза открывает тетрадку, но странички в ней чистые – слова, которое она ищет, здесь нет. Здесь вообще нет слов, поэтому Лиза поворачивается и уплывает прочь, оставив себя маленькую примерять парадную школьную форму.

Лиза до сих пор ищет слово, которое нужно передать Боссу, и едва не пропускает послание самой себе. Она плывет по морю своих воспоминаний, быстро минует эпизоды без Мелиссы, а там, где Мелисса есть, задерживается.

На губах привкус соли. Тот последний день. Мелисса на пляже.

– Это ты, – говорит Лиза. – Все дело в тебе.

Мелисса кивает и самодовольно улыбается.

Сучка всегда любила быть в центре внимания!

Глава седьмая

Мози

Наутро, когда Босс постучалась ко мне и позвала: «Мози, ты встала?» – я уже полностью собралась, оделась и обулась.

– Ага, встала! – ответила я, очень надеясь, что голос звучит сонно, а сама через дверь внушала: «Даже не думай сюда заглядывать!» Когда ее шаги удалились, я прильнула ухом к двери. Босс поставила маму в ходунки и повела по коридору. Едва ожила навесная дверь на кухню, я шмыгнула в Лизину комнату.

Начала я с комода, точнее, с двух верхних ящиков, где хранилось белье. Увы, тайного дневника среди лифчиков не попалось. Я выдвинула нижний ящик и порылась среди чистых футболок – Босс сворачивала их втрое и укладывала стопочками. Ничего интересного не нашлось и там.

Большинство Лизиных книг были на стеллаже в коридоре, но одна раскрытой лежала на тумбочке корешком кверху, словно Лиза в любой день могла за нее взяться, вспомнив, что умеет читать. Я взяла книгу и как следует встряхнула. Никаких писем от старых друзей с посланиями вроде: «Поздравляем с удачной кражей ребенка такого-то числа в таком-то городе» не вылетело. Вообще-то я не слишком хотела их обнаружить. Я искала правду не о себе и своей настоящей семье, а о Лизе. Какая она, похитительница, столько лет хранившая тайну?

В шкафу Лизина одежда висела так, как повесила Босс, – аккуратнейшими рядами, сперва джинсы и легинсы, потом топы, потом несколько платьев на выход, точнее, для поездок к налоговому консультанту и на родительские собрания, когда Босс заставляла. Красивые туфли прежде валялись внизу, а сейчас выстроились носами к спальне, словно намеревались сбежать. Теперь Лиза носит кроссовки и тенниски. На самой верхней полке были только стопки чистого постельного белья и полотенец. В углу сидела моя старая плюшевая медведица и укоризненно смотрела на меня уцелевшим глазом-пуговицей.

– Хватит, Полина, заткнись! – шепнула я. – Сама бы так же поступила!

Вообще-то Лиза даже при желании не смогла бы мне ничего рассказать, только вряд ли такое желание у нее было. Наверное, из-за этого я должна была возненавидеть ее, по крайней мере разозлиться, а у меня получилось наоборот. Я прощупывала носки туфель, разыскивая какой-нибудь секрет, а внутри все бурлило и клокотало от счастья.

– Мози, ты точно встала? – заорала с кухни Босс.

Я замерла. Босс готовила мне завтрак и считала, что я могу звать ее бабушкой, если захочу. Но мы с Лизой знали правду. Лиза со своими инсультными мозгами не догадывалась, что я раскрыла ее секрет, только почему-то она мне теперь стала ближе. Босс единственная не подозревала, что я ей не родная, и это ее обращение со мной – как ни в чем не бывало – выводило меня из себя.

– Да! Сказала же, что да! – Я искренне надеялась, что Босс не определит, из какой комнаты мой крик. Собственный голос показался мне слабым, дрожащим.

Пластиковые фотоконтейнеры мама держала под койкой. Я вытащила все три и открыла первый – в нем скрывалось целое море ее странных фотографий, никак не рассортированных. Я от души пошарила в контейнере, перебрала снимки, но ничего интересного не выкопала. В следующем контейнере был цифровой фотоаппарат, купленный на блошином рынке, снова фотографии и пакет зиплок со старыми картами памяти: компьютера у нас не было, хранить файлы больше негде.

Из по-настоящему личных вещей попалась лишь фотография Зайки, пса, которого мама брала на передержку. Фотография лежала отдельно, в белом конверте. У Лизы даже шрам на руке остался в память о ночи, когда она украла того бедного пса, – чтобы отвязать его от дерева, пришлось лезть через колючую проволоку. Зайки был лысым от чесотки и таким худым, что я запросто пересчитала бы ему ребра, если бы не побоялась прикоснуться, но слишком мерзкими казались коросты.

Зайки жил у нас почти тринадцать месяцев, дольше остальных псов-приемышей. Босс до сих пор называет то время Годом Шепота: Зайки попал к нам замученным и, стоило повысить голос, пугался и делал огромные лужи. Он был из мелких терьеров, но мочевой пузырь, похоже, занимал девять десятых его тела.

Мама в жизни не снимала меня, Босса или собак-приемышей. Ей нравилось снимать не свою жизнь, а чайные сервизы, садовых ящериц, чужих малышей в шляпах, интересные трещины на асфальте. На этой фотке Зайки был шелковистым шариком медового цвета со смеющейся мордой и на траве стоял уверенно. Наверняка мама сфотографировала его аккурат перед тем, как отдать. Я сунула снимок в задний карман.