Книга Мефодий Буслаев. Тайная магия Депресняка - Дмитрий Емец

Зачем, почему все это было – кто знает. Вероятнее всего,Евгеша, неуверенный в себе, тревожный, но глубокий, вечно искал заполнения длясвоей глубины. То он начинал учить японский язык, но через неделю бросал ипринимался медитировать по самоучителю. Самоучитель требовал вставать на первойзаре и девятьсот девяносто раз проводить языком по небу, строго придерживаясьнаправления часовой стрелки, и лишь после того переходить к массажу пупка.

Куда чаще Мошкин просто «начитывался» и, начитавшись,начинал спешно переделывать свой характер. То грохотал тысячами проклятий ивызывал всех подряд на дуэль, как допотопный капитан Пистоль. То делалсяироничен, как Гамлет. То, ложно поняв характер Дон Кихота, облекался в одеждыюродивого благородства. То становился отрывисто холоден и оскорбительно вежлив,как Андрей Болконский. То небрежен, цедил сквозь зубы и ронял слова, какфранцузский бретер. То делался томен и загадочен.

Даф, с ее страстью к распутыванию психологических паутин,любила угадывать, кем воображал себя Мошкин в тот или иной день.

– Не злись на него! Он сегодня Атос. Много пережившийженоненавистник с раной в душе. Только Атос пил вино, а Мошкин пьет компот ибезалкогольное пиво, – шептала Дафна и тотчас оглядывалась, проверяя, непотемнели ли у нее перья. Злоязычие у стражей света не поощрялось.

Не только «новые жизни» определяли бытие Мошкина. Егоопределяли также и увлечения, которые у горячего Евгеши всегда имели формустрастей. Например, около года назад Мошкин «заболел» комнатными растениями. Закороткое время его комната превратилась в оранжерею. Окна были заставленыщучьим хвостом, декабристом и фиалками. В кадках пышно томились цветущиекитайские розы. Рядом, строгий как часовой, раскинул восковые листья фикус. Состен свисали плети неприхотливого плюща и других лиан. Посреди этогоботанического сада, чудом лавируя между кадками, пробирался Мошкин. В руке онобычно держал лейку или если не лейку, то спичечный коробок с дождевым червем,которого он, экспериментируя, вознамерился поместить в кадку к фикусу.

Когда же Мошкина не было дома, почти наверняка его можнобыло обнаружить в соседней аптеке, где он, скромно пряча в кармане ножницы,охотился за ростками вьюнов и листьями фиалок. Там Мошкина уже узнавали, и однааптекарша как-то сказала другой: «Опять пришел этот глазастенький с ножницами!Снова все цветы лысые будут!» – «А ты его прогони!» – «Ага! Прогонишь его!Наврет, что приходил за аскорбинкой!»

Примерно через три месяца увлечение растениями сменилосьувлечением ледяной скульптурой. Ледяные фигуры, воздвигнутые силой мысли, таялии обтекали во всех углах комнаты, делая ее похожей на землю во время очередноголедникового периода. Штукатурка отслаивалась от влажности. Обои вздувались ивисели, как мятые штаны на тонких ногах. Забытые цветы хирели. Уцелевшиезабрала себе сострадательная Даф. Среди оставшихся дольше других продержалсякактус, и то пока Мошкин однажды не сел на него.

Увы, золотой век ледяной скульптуры завершился, когдаМефодий подарил Евгеше духовое ружье и несколько коробок патронов. Очень скороте из скульптур, которые почему-то забыли растаять, превратились в мишени, амногократно простреленные стены стали напоминать пчелиные соты. Когда Мошкин неспал, он стрелял. Если же выстрелы прекращались больше чем на двадцать секунд(примерное время перезарядки), Меф и остальные делали вывод, что Евгеша спит,опустив многострадальную голову на приклад.

Но однажды случилось так, что Мошкин слишком сильно дернулрычаг, сгибавший ствол для зарядки, и сломал его. Ружье на две недели былоотдано в починку, из которой Мошкин так его никогда и не забрал. Он уже ощущалсмутное беспокойство – безошибочный признак того, что вот-вот его подхватиточередной волной.

«Жаль, что я не Меф и у меня нет его силы воли. Меф какпаровоз – поставишь его на рельсы, и идет до конца, никуда не сворачивая.Сказал, что будет стоять на кулаках – и хоть бы день пропустил. Даже месяцназад, когда мы сутки подстерегали златокрылых в засаде, преспокойно стоялсебе», – думал Мошкин с грустью. Это было его обычное состояние: хотеть бытькем угодно, только не самим собой. Раз десять в день он мечтал обменяться скем-нибудь телами, только чтобы вместе с телом отдать и все комплексы.

Случайно Мошкин увидел на потолке большую каплю воды,протекшую с крыши, и стал двигать ее одними глазами. Капля скользила попотолку, вычерчивая прямые, четкие буквы. И, когда последний штрих был ужедописан и капля замерла, Мошкин внезапно понял, что написал: НАТА.

Мошкин смотрел на это слово до тех пор, пока влажный следбукв совсем не испарился. Да, глупо скрывать, он любил ее. Любил не потому, чтоподчинялся магии, против нее у Евгеши, рожденного с ней в один день и час, былазащита, а просто потому, что никуда не мог от этого деться. Злился,комплексовал, страдал, строил планы, мечтал – кто бы поверил, какие смелыефантазии бывают порой у робких людей! – и… любил.

«Глупо: я люблю вздорную девицу! Как французы уДостоевского: сплошная форма и никакого содержания! А я, наоборот, никакойформы, зато куча содержания! – сердито подумал Мошкин и тотчас невольно спросилсам себя: – А она вздорная, да?»

Разумеется, ему никто не ответил. Мошкин уже началодеваться, когда из комнаты Наты неожиданно донесся дикий крик.

Мошкин замер, накапливая силы, чтобы совершить поступок, и,ощутив мгновенное облегчение, когда лед робости треснул, ринулся в гостиную.Схватился за ручку и внезапно замер, поняв, что вся его одежда состоит изнелепых синих трусов, которые может купить только любимая бабушка на деньрождения, и носка на правой ноге, страдающего от крайнего одиночества. Надетьносок на другую ногу он как раз собирался, когда Ната снова закричала:

– Помогите! Кто-нибудь!

Повторившийся крик вывел Мошкина из замешательства. Онзакутался в одеяло и, кометой пролетев общую гостиную, ворвался в комнату Наты.Наперерез ему метнулась серая тень. Это удирал Зудука. В комнате было дымно.Ната стояла с ногами на кровати и с ужасом смотрела на пламя, плясавшее уже наобоях.

– Сделай что-нибудь! Этот болван облил тут все бензином длязаправки зажигалок! – заорала Ната, увидев Мошкина.

Евгеша растерялся. Схватив с кресла тряпку, он принялсясбивать пламя, но безуспешно. Огонь был слишком сильным. К тому же новый крикНаты обнаружил печальный факт, что тряпка со стула – это платье Наты, котороеона вчера из чувства сострадания, что никто не покупает такую дорогую вещь,утянула из бутика. Предварительно Ната влюбила в себя охранника, который рыдалот умиления, слушая, как звенит турникет.